Александрийская гемма
Шрифт:
— Совершенно верно, — Березовский поспешно достал из бумажника фотографии. — Солитов Георгий Мартынович…
— Пан профессор? — сразу узнала Коваржикова и, видимо заподозрив что-то не слишком приятное, вопрошающе посмотрела на капитана. — Неужели такой солидный и воспитанный…
— Что вы, что вы! — замахал руками Березовский. — С ним случилось большое несчастье.
— Как жалко! — сочувственно отозвалась сердобольная смотрительница. — Мы все его полюбили.
— Очень, очень жалко, — подтвердил Юрий Анатольевич. — Профессор был исключительно одаренным исследователем. Именно поэтому меня просили просмотреть материалы, с которыми он работал здесь у вас. Это совершенно необходимо
— Все мы временные на этой земле, пан списовател, — философски заметила она, возвращая фотографию. — И почему судьба так несправедлива? Какой образованный, какой обходительный человек! Настоящий, с прежних еще времен, интеллигент. А как трудился?! Не успеет солнышко взойти, а он уже тут как тут. Поставит на стол термос с горячим чаем, положит свои бутерброды на подоконник — и за книги. Прямо в пальто, только шапку снимет из черного каракуля. У нас уже теперь холодно, а зимой — не приведи господь. А он ничего, знай себе работает дотемна. Иной раз я даже запирала его, когда отлучиться требовалось. Вернусь, бывало, под вечер, а он сидит, бедненький, над пюпитром скорчился, пишет. Как только терпели подобного пациента в Карловых Варах? Режим не соблюдает, водичку не пьет, о процедурах и говорить не приходится. А ведь врачи там строгие…
— Наверное, он был очень счастлив, — задумчиво вздохнул Березовский.
— Жил, как хотел.
— И к чему это привело, позвольте узнать? — не согласилась пани Коваржикова. — Нет уж, если приехал лечиться, то будь добр — лечись. После карловарской водички люди обновленными уезжают. Попил бы, как предписывалось, из первого, седьмого и двенадцатого источников, глядишь, и опять бы приехал. Куда торопился, спрашивается? Всех книг все равно не перечитаешь…
— У вас прекрасная память. — Березовский не стал уточнять обстоятельств. — Даже номера источников запомнили.
— Еще бы не запомнить. Первый такой на моей памяти и последний. Ведь одно дело — командировка, другое — лечение в санатории. Путевка как-никак денег стоит… Я уж увещевала его сколько могла, стыдила даже, а он ни в какую, только смеется: «Не для кого мне себя беречь, пани». Милый, милый человек был, ничего не скажу. — Спускаясь по винтовой лесенке в читальню, Коваржикова смахнула слезу.
Пока она разыскивала формуляр Солитова, Юрий Анатольевич изучал картотеку, то и дело выдвигая легкие и удобные металлические ящички. Обнаружив немало любопытного, он тем не менее первым делом заполнил требование на «Книгу духов», с которой так и не смог расстаться. Расшифровать ее не было никакой возможности, но неторопливо, со вкусом полистать хотелось безмерно. Одно лишь прикосновение к этим страницам, чудом избежавшим костра, говорило его писательскому воображению много больше, чем все монографии по медиевистике, вместе взятые.
Перечень проработанных Солитовым рукописей, наверняка превосходивший своей толщиной курортную книжку, поразил Юрия Анатольевича в самое сердце. Любую из отмеченных здесь книг он готов был переписать на свой формуляр. Для этого даже не требовалось прибегать к картотеке, потому что все необходимые шифры значились в особой графе.
— Будем брать в означенном здесь порядке, пани Коваржикова. — Принял он единственно возможное решение, торопливо переписывая названия на бланки. — Ограничимся на первый случай десятью.
— И вы надеетесь прочитать их за какие-нибудь два-три часа? — удивилась смотрительница, приглашая занять любой столик.
— Только просмотреть, с вашего позволения. На предмет микрофильмирования
— Вот соответствующее разрешение, — капитан Соучек протянул смотрительнице официальное письмо с печатью.
— Не требуется никаких разрешений, — она соединила бланки скрепкой. — Пан списовател может скопировать все, что ему потребуется.
— Желаю успешно поработать! — козырнул на прощание Соучек. — Мы заедем за вами ровно в шесть. Ужинать будем в городе в погребке «Белая туфля».
Вскоре перед Березовским лежала внушительная стопка. Здесь были первопечатные травники и рукописные кодексы в четверть листа, звездные атласы, переплетенные в толстенную, отшлифованную сотнями рук кожу, и оттиснутые накануне первой мировой войны подозрительные брошюрки с описанием всевозможных чудодейственных средств. Явно шарлатанские прописи от венерических болезней и запоров соседствовали с таинственными эликсирами вечной молодости. Верный своему принципу все проверять, Солитов не оставлял без внимания даже столь очевидный вздор. На Юрия Анатольевича, который не знал о профессоре практически ничего, подобная неразборчивость произвела не слишком выгодное впечатление.
Просматривая на скорую руку книгу за книгой, он наткнулся на небольшую тетрадь, сшитую из разнокалиберных обрезков пергамента. Она была написана на старонемецком языке угловатой готической скорописью и содержала подробный перечень алхимических упражнений, продолжавшихся целых семнадцать лет. Имя автора — брат Мельхиор — и заголовок: «Опыты по составлению, дистилляции и отстаиванию „Золотого раствора“, проделанные со всем тщанием, прилежанием и набожностью, а также согласно благословению преподобного отца-настоятеля Амвросия фон Герстенбаха и в полном соответствии с постулатами Луллиева искусства» — настолько отвечали стилю эпохи, что Березовский решительно отодвинул в сторону всю кипу и взялся за немецко-русский словарь.
Поначалу текст порядком его разочаровал. С чисто немецкой пунктуальностью одно за другим следовали длиннющие перечисления ингредиентов, развешенных на граны и унции, и не менее подробные описания процедур: дробления, истирания в порошок, смешивания, растворения и далее в том же духе.
Не баловали разнообразием и названия разделов, каждый из которых обнимал законченную, но, увы, бесплодную серию опытов.
Однако две обнаруженные при более тщательном осмотре особенности тронули Березовского чрезвычайно. Прежде всего, его взволновал неряшливо и явно торопливо выдранный лист, соответствующий опыту за номером 87. Кому и для чего понадобилось такое, оставалось только гадать. Это было тем более увлекательно, что никаких видимых запретов на выдумку не существовало. Разве не мог, например, брат Мельхиор чисто случайно натолкнуться на какое-то действительно важное открытие? Или повредиться в уме, не выдержав многолетнего заточения в алхимическом склепе? За ним, наверное, постоянно наблюдали чужие глаза, лабораторию тайно обыскивали, следили за каждой записью…
Но еще более подстегивала фантазию выпавшая из тетради закладка, вернее, маленький квадратик плотной старинной бумаги с написанным на нем женским именем Leonora. Ничего более, только одно это имя, начертанное торопливым пером. Крик души, прорвавшийся сквозь немоту монастырских ночей. Последнее прости без утоления и надежды…
Надпись была выполнена теми же чернилами, чуточку порыжевшими от времени, приготовленными, по тогдашнему обыкновению, из дубового орешка. Почерк тоже показался Березовскому схожим с записями в тетради, хотя в написании букв и отсутствовала характерная угловатая заостренность.