Алексей Толстой
Шрифт:
Как и требовал закон, председательствующий Смирнитский спросил графа, признает ли он себя виновным. Подсудимый виновным себя не признал. Председатель суда пригласил в зал заседания Бострома. Он тут же был приведен к присяге и предупрежден, что свидетель должен говорить только правду.
— Господин председательствующий, — обратился с полупоклоном в сторону Смирнитского Бостром, — не могу ли я совсем отказаться от показаний, так как ни графа, ни кого другого я обвинять не намерен?
— Нет, но вы имеете право не отвечать на вопросы, уличающие вас в преступлении.
— То есть как же это? Я, кажется…
— Я говорю это вообще, а не для какого-нибудь частного случая.
— В таком случае я начну с обстоятельств самого покушения. Встретились мы с графом на станции Безенчук Оренбургской железной дороги. Я видел, как подъехал поезд, в котором был лакей графа. Предполагая, что в нем должен быть и сам граф, я сначала затруднялся, но затем решился сесть в купе второго класса, подальше от первого, в котором, по моему предположению, должен был находиться граф. Со мною была и графиня Толстая. Минут через пять по отходе поезда я вышел из вагона и, когда возвратился, отворяя дверь, услышал вопрос графини: «У вас револьвер?» — и ответ: «Нет». Так как граф Толстой после размолвки с графиней уже бывал у ней в моем доме и ни к какому насилию не прибегал, то я, делая вид, что не замечаю графа, сел против него на свое место и просидел минуты две, не желая обращать на себя внимание графа. Но в это время я увидел, что граф поднял руку, в которой был револьвер, и направил его мне в грудь. Графиня удержала графа, а я взял кончик дула, но удержать не мог; последовал выстрел, ранивший меня в ногу. После этого произошла борьба, в продолжение которой мне удалось отнять револьвер у графа. Граф отскочил и вскрикнул: «Стреляй, делать нечего». Но на это я ответил: «Мог бы, да не хочу», и увел графиню в купе.
Долго разбиралось это судебное дело. Зачитывали на заседании суда показания графини. Выступали свидетели.
На заседании был оглашен протокол судебно-медицинского осмотра раны Бострома и контузии графа Толстого (о последней медицинский осмотр сделал заключение, что она могла произойти с одинаковым вероятием как от ушиба, так и от прикосновения пули). Затем была оглашена переписка между графом Толстым и Бостромом.
Прокурор Завадский сказал:
— Господа… Это несложное по обстоятельствам дело представляет затруднения для разрешения вопроса о виновности, так как подкладка его — семейные отношения графа Толстого. Помимо этого, трудность заключается еще и в том, что мы имеем дело не с убийством, а только с покушением. Внутренний мир человека трудно уловим для нас. Граф хотел лишить жизни Бострома. Но можно ли сказать, когда он навел револьвер, что он именно хотел убить, а не попугать его. Из показаний Бострома видно, что граф, желая его убить, наставил в грудь револьвер, но это еще ничего не доказывает, если мы не подкрепим этого показания. Дурные отношения подтверждают эти показания. Бостром разрушил счастье Толстого, он опозорил его семью, и граф не мог иметь основания его жалеть. Но, гг. присяжные, вы слышали, целый год шли уже переговоры, граф бывал в доме Бострома, и несомненно, что если бы он желал убить Бострома, то мог бы избрать для этого место и время более удобное. Когда мы наталкиваемся на такое обстоятельство, то должны сознаться, что улики обвинения не особенно сильны. Далее, нужно знать самую натуру графа Толстого. Он не желал этого сделать, потому что у него осталось трое детей, которых нужно воспитывать. Вот, мне кажется, эта причина и то обстоятельство, что ровно год как графиня оставила его, и не могут послужить в пользу обвинению. Таким образом, я не обвиняю графа и не оправдываю его, я делаю только то, что должен: по закону я обязан совершенно беспристрастно изложить обстоятельства дела.
Прокурор выступил в необычайной для себя роли. Но ничего не мог с собой поделать. Защитник Ященко в своей краткой речи обратил внимание только на то, что граф Толстой принадлежит к сословию, господствующему в империи, и что это на него накладывает обязательство с особой тщательностью соблюдать законы чести.
Слово предоставили графу Толстому:
— Я остаюсь при том мнении, что в данном случае я защищал честь семьи, которую Бостром опозорил, — честь жены и детей. Я требовал дуэли, он мне отказывал в этом. Но я не имел намерения убить его.
Присяжные удалились, но очень скоро вернулись из совещательной комнаты и огласили оправдательный вердикт. Так закончился самарский суд.
События, изложенные выше, при поверхностном знакомстве с их подоплекой могут показаться чем-то вроде провинциальной мелодрамы. Но по сути своей они, события эти, далеки от банальности. Отношения между графом и графиней Толстыми и Бостромом, приведшие в конце концов — к краху одной семьи и созданию другой, длились в течение многих лет. В этих отношениях было все — и безоглядность неуправляемого любовного чувства, и страшные вспышки ревности, и мучительные попытки вернуться к прежним, изначальным отношениям, и искренние проявления взаимного благородства, и не менее искренний голос уязвленного самолюбия.
Все биографы Алексея Толстого не очень лестно отзываются о Николае Александровиче Толстом, и все в один голос одобряют действия и поступки молодой графини, называя ее историю «необычной и героической». А между тем все обстояло гораздо сложнее, трагичнее. Да, она ушла от мужа, но оставила троих детей. Никогда не отпустит е$ тоска по оставленным детям, а они никогда не простят ей этого шага. Она всегда будет мучиться и спрашивать себя, правильно ли поступила.
Конечно, граф Толстой был порождением своей среды и своего времени. Человек крутого нрава, дерзкого и неуступчивого характера, однажды он позволил себе поднять голос на самого самарского губернатора, за что был на время сослан в Кинешму. Да и простым смертным спускал, по любому поводу вызывая «провинившихся» на дуэль. Чрезмерно щепетильный в понимании чести, он не прощал даже малейших попыток ее попрания. Вполне вероятно, а может, и бесспорно, что не всегда он был прав, но его постоянное стремление защищать свое доброе имя не может, как нам представляется, не вызывать сочувствия.
О глубине чувства графа к своей жене свидетельствуют многие его поступки, письма. Приведем одно из них, написанное в ту кризисную минуту взаимных отношений, когда супруги условились расстаться на время, с тем чтобы окончательно проверить основательность своих чувств друг к другу.
«Мама моя, сердце мое, люба моя, опять-таки нет письма от тебя, — пишет он в Петербург. — Без тебя солнышко не светит, что с тобой, моя святая? Я просто не знаю, что мне делать, все постыло, кроме тебя, ни к чему рук приложить не могу, ни мыслить, ни делать, — ничего не в состоянии. Хорошая моя Мося, смилуйся надо мной, — я с ума схожу. Целый день только смотрю на твой образ, разговариваю громко с тобой, молюсь тебе, святой ив святых.
Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, — я люблю тебя безумно, люблю как никто, никогда не может тебя любить! Ты для меня все: жизнь, помысел, религия; ты для меня высшее существо; тебе молюсь, всеми силами души боготворю тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу позволить мне служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допустив до себя. Прости, целую тебя крепко, крепко; бедная моя голова, не знаю, как она не лопнет от той массы дум, которые роятся безостановочно в ней, — день и ночь. Господь с тобой, крепко тебя целую, твой любящий, верный по смерть муж и лучший, преданный друг Коля. Целую милых деток, дай им Бог здоровья, об остальном, раз они с тобой, просить нечего…»
Графиня написала в ответ: «Милый Коля, вчера получила разом твоих два письма. По правде сказать, я нахожу, что ты малодушничаешь по обыкновению. Что это за страсть такая, которую ты и сдержать не можешь? Нехорошо до такой степени распускать себя и быть не в силах перенести разлуку, которую часто придется переносить. Не можем же мы постоянно жить вместе, это немыслимо. Ты только представь себе положение: ты — обуреваемый страстью, ия — тяготящаяся этой страстью. По правде сказать, только теперь я отдохнула нравственно. Нельзя, мой друг… Я здорова, не весела, но по крайней мере спокойна, очень много сижу дома, постоянно вожусь с детьми, пишу, корректирую, читаю. Минуты почти даром не пропадает. Только такая жизнь мне по душе, только один упорный труд может поддержать мои силы в этой тяжелой, тяжелой жизни.
Я очень редко выхожу из дома, днем некогда, а вечером и подавно. На днях кончится корректура, осталось листа 4. Всего выйдет от 32 до 33 листов, как ты и предсказал…
Целую тебя, милый Коля, будь здоров и бодр, главное, будь человеком. Дети тебя целуют…»
В монографиях об Алексее Толстом отец писателя обычно выставляется единственным виновником разыгравшейся семейной драмы. Безусловно, это был человек с сильным, страстным, подчас неуправляемым характером. Но вряд ли его вина в том, что он безрассудно любил свою «святую» Сашу и это чувство порой толкало его на поступки, которые одних шокировали своей буйной силой, а другим служили лакомой пищей для сплетен и анекдотов.