Аленький цветочек
Шрифт:
– То-то, – буркнул Иван и отправился перекурить на балкон. – Марьяна! – окликнул он погодя. – Ты Жирику давала?.. Что-то матюгов не слыхать, не помер ли с голодухи?
– Давала, давала, утром ещё, – отозвалась Маша из комнаты. Она стояла перед зеркальной дверью платяного шкафа и пыталась сообразить, вызовет или не вызовет её внешний вид какие-нибудь нарекания с папиной стороны. – Спит как миленький. Тихий час у него.
Жириком они окрестили здоровенного говорящего попугая, случайно залетевшего в форточку. Маша обошла весь дом, а потом, озираясь – как бы кто не застукал за осквернением очередной водосточной трубы – всюду расклеила объявления о «потеряшке». Небось чей-то любимец, да и денег в зоомагазине такие стоят немалых. Увы, никто так и не откликнулся, и сугубо временное проживание в их квартире «птицы-говоруна» грозило, как всё временное, сделаться постоянным.
Имя пернатому они дали в честь видного российского политика.
– Миленький?.. – Иван в задумчивости посмотрел на обои, обрызганные будто известью с мастерка, и решил быть оптимистом: – Хорошо, что коровы не летают.
Однокомнатная квартира, которой отечество пожаловало его за двадцатилетнюю безупречную службу, имела место в «точечном» доме на улице Тимуровской, там, где её рассекает пополам Светлановский проспект. Если кто не знает – это в одном квартале от северной границы Санкт-Петербурга. Двести метров – и добро пожаловать в Ленинградскую область. Из окон третьего этажа видны поля совхоза «Бугры». И сам дом хорошо виден с горки, когда подъезжаешь к городу по шоссе… Только с появлением Марины Иван стал воспринимать свои квадратные метры действительно как дом. До тех пор было – так, очередное (сколько их он видал!) обиталище, которое, может быть, предстоит завтра покинуть, да и не больно-то жалко. Теперь…
Да. В правильной семье, то есть построенной на доверии и любви, не бывает проблемы отцов и детей. Там не отменяют поездку на пляж, потому что надо срочно мириться с отцом. Но правильные семьи не образуются по волшебству. Их надо выращивать.
«Ах, лето красное, любил бы я тебя…» В душном воздухе жужжали мухи, наглые, разъевшиеся, отливающие зелёным. На близком, хорошо просматриваемом балконе загорала девица, безуспешно (насколько знал Скудин) мечтавшая о карьере фотомодели. Результат насилия над организмом был костляв, неаппетитен и отчётливо напоминал бледную поганку. «Тощие ключицы фройляйн Ангелики меня не волнуют…» – брезгливо покосился Иван. От кого-то когда-то он слышал, будто манекенщиц, ни дать ни взять вчера сбежавших из Бухенвальда, продвинули на подиум «голубые» кутюрье, одержимые образом недоразвитого подростка. А что? Кого ещё могут вдохновить сорок восемь кило при росте под сто девяносто?.. Ко всему прочему, девица загорала «топлес», сиречь без лифчика, в одних неопределённо-серых, застиранных трусиках. Видимо, полагала, что на балконе «не считается». Так иные дамы вполне зрелого возраста, выйдя в чахлый сквер, стелют на траву одеяло и разоблачаются до нижнего белья, чтобы улечься на солнышке. Не до купальников, а именно до розового «семейного» бельеца. И нипочём не желают слушать милиционера, когда тот пытается оградить общественную нравственность. Они «на природе» – стало быть, «не считается»…
Иван затянулся и выпустил дым колечком. Небось, встретившись следующий раз у почтового ящика, опять ему глазки строить начнёт.
Внизу, во дворе, было зелено и шумно. Четыре аксакала стучали костяшками по дощатому столику, забивая «козла». Тинейджеры на скамейке резались в буру, хрипло орали слова, коим позавидовал бы Жирик – и не только пернатый, но и тот, который двуногий. Скудин снова покосился на соседний балкон. «Фройляйн Ангелика» безмятежно пропускала словесные изыски мимо ушей. Это при том, что ее бабушка уже дважды наведывалась к соседям, дабы обсудить с ними особенности попугаева лексикона, пагубные для стыдливости нецелованной внучки. Ребятня помладше бесхитростно ловила кайф короткого питерского лета. Кто пинал мяч в облаке пыли, кто накручивал педали велика… Какие-то обалдуи, уже задетые микробом акселерации, ломались в танце под грохот магнитолы. Площадку для этого дела они облюбовали довольно оригинальную. А именно – крышу скудинского кровного гаража, одиноко притулившегося у помойки. Эту самую крышу Иван в своё время застелил – на кой хрен, интересно?.. – благороднейшей зеленью турмалайского рубероида.
«Хорошо хоть, не брейк-данс… – Скудин вздохнул, понаблюдал немного за подростками, бросил окурок. – Точно стыки смолить придётся…»
– Валя, Валя, – позвал он, вернувшись в комнату. – Где ты, девочка
Крыса, недавно отобедавшая, призыв проигнорировала. Вместо неё с энтузиазмом откликнулся Жирик:
– А в жопу? А в жопу? Слабо? Слабо? За чир-рик, за чир-р-рик!
Где он воспитывался и где его обучили всю нецензурщину повторять дважды – один Бог знает.
– На Руси раньше сорок дрессировали, – прокомментировала Маша. – Во экзотика для иностранцев! Русская говорящая сорока…
– И лексикон – весь словарь Даля. – Скудин вновь глянул на обои, густо оштукатуренные Жириком, вздохнул, посмотрел на часы. – Так к какому часу нас пригласили?..
Лев Поликарпович жил совсем рядом со своим институтом. На той же Бассейной, только по другую сторону Московского проспекта, в добротном позднесталинском доме на углу улицы Победы, в том, что развёрнут к парку фасадом.
Внешне это вполне обычный дом, без особых архитектурных кружев, подразумевающих необыкновенное внутреннее устройство. Но, если присмотреться, на нём можно найти мемориальные доски. Здесь в своё время жил артист Копелян и ещё несколько не менее выдающихся личностей. Доски под стать всей остальной внешности дома – неброские, но основательные и достойные. Несколько лет назад Маше впервые пришло в голову, что когда-нибудь, а на самом деле – ужасающе скоро, здесь появится ещё одна. О её папе. «Здесь жил…» Она помнила: в тот день папа показался ей совсем пожилым, бренным и хрупким. С тех пор она стала очень болезненно переживать любую размолвку, житейски неизбежную, но способную, по её мнению, приблизить появление пресловутой доски. Это всё было до появления Вани. До того, как папа выговорил слова, которые в древности правильно называли непроизносимыми: «Вот помру…»
Она нашла руку мужа и крепко стиснула её. Иван не вполне правильно истолковал причину её волнения и клятвенно пообещал:
– Я буду беленьким и пушистым…
Маша не стала его разубеждать.
Она ещё помнила времена, когда на двери парадной красовалась начищенная медная ручка. Той ручки давно не было и в помине, а сама дверь из красиво застеклённой превратилась в банально-железную с кодом. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Маша не помнила, кто это сказал.
– Ну, Господи, пронеси… – Выйдя из лифта, она оглянулась на Скудина и придавила кнопку звонка. У неё был ключ, и папа, надобно думать, не стал разыгрывать плохую мыльную оперу, меняя замок. Тем не менее Маша предпочла позвонить. Кнопка работала скверно, её следовало нажимать строго определённым образом, чтобы состоялся контакт; сапожник был без сапог – один из ведущих специалистов Государственного института передовых технологий всё не мог наладить простейшее по его меркам устройство… Машин палец автоматически нашёл нужную точку – изнутри послышалась электронная трель «Марсельезы». Времена действительно не выбирают, но прогибаться под каждое веяние и слушать «Боже, царя» папу не заставила бы никакая сила на свете.
В глубине квартиры звонко затявкала собака, раздался звук таких знакомых шагов. Щёлкнул замок. Один-единственный и, как определил по звуку Иван, – простенький до неприличия. Подполковник слегка покачал головой. По его мнению, обороноспособность квартиры никакой критики не выдерживала.
– А-а, гости дорогие! – На пороге появился хозяин, Лев Поликарпович Звягинцев. Он улыбался. Спортивный костюм облегал крепкую, несмотря на шестьдесят с гаком, фигуру. – Прошу, прошу…
У Маши сперва слегка дрогнуло сердце: она, стало быть, в родительском доме уже «гостья»?.. Но папа расцеловался с ней как ни в чём не бывало, а Ивану пожал руку. На её памяти – в первый раз.
Костюм, в котором он нынче щеголял, ему купила Маша. Купила с некоторым скандалом. Профессор, державшийся старомодных понятий, поначалу встал на дыбы, категорически утверждая, что яркий и жизнерадостно-красивый «Найк» ему не по возрасту. Но дочь настояла, он капитулировал… и вскоре обнаружил, что, надевая «молодёжный» костюм, всерьёз чувствует себя почти молодым.
На самом деле он зря торопился причислять себя к старикам. Как сказал бы давний друг-однокашник Иська Шихман: «Ты глупый поц, [10] в приличных государствах в твоём возрасте только жить начинают. Сбережения накоплены, дети выращены…» К тому же и внешностью Бог Звягинцева не обидел. Открытое, с правильными чертами лицо, густые, зачёсанные назад волосы цвета «соль с перцем», хороший рост… и ещё то особое качество, которое делает человека красивым вне зависимости от возраста и наружности. Оно трудно поддаётся описанию, но ощущается безошибочно, причём в первые же минуты. Иван посмотрел на профессора и, кажется, наконец понял, за что полюбил его дочь. А Маша невнятно всхлипнула и повисла у папы на шее.
10
Еврейское бранное слово, аналог русского «хрен».