Аленушкины сказки (сборник)
Шрифт:
– Уйду я от вас, вот и конец тому делу! Надоело мне с вами в темноте жить… Уйду в город и поступлю дворником к купцу. Работа самая легкая: подмел двор, принес дров, почистил лошадь – вот и все. В баню хоть каждый день ходи… Одежа на тебе вся чистая, а еда до отвалу. Щи подадут – жиру не продуешь; кашу подадут – ложка стоит, точно гвоздь в стену заколотил. А главное дело – чай… Уж так я, братцы, этот самый чай люблю, и не выговоришь.
– Да он с чем варится, чай-то?
– Трава такая… китайская…
– Может, крупы там или говядины прибавляют?
– Ах ты, Боже
– Грешно это все… – говорил дедушка Тит. – Напьюсь это я твоего чаю, наемся штей да каши, поеду на чугунке али на пароходе, а кто же работать-то будет? Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну, а кто уголья жечь будет?
– И угольев ваших никому не нужно, дедушка, – говорил солдат. – Есть каменный уголь. Из земли прямо добывают.
– Кто его для тебя наклал в землю-то? Ах, солдат, солдат. Тоже и придумает.
Дедушка Тит недолюбливал Акинтича за легкомыслие, а главным образом за то, что избаловался он на службе и очень уж любил про легкую жизнь рассказывать. Совсем отбился человек от настоящей мужицкой работы. Старик часто ссорился с Акинтичем из-за его солдатской трубочки и который раз выгонял его из балагана. В Шалайке никто не курил табаку. Куренные мужики пользовались этим и наговаривали деду на солдата.
– Дедушка, солдат сказывает, што в городу все трубки курят, да еще и нос табаком набьют.
– Тьфу!.. Врет он все… – не верил дед. – Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что Бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей прокормить.
– И в городах трудятся по-своему, дедушка, – объяснял солдат. – Только там работа чище вашей… Не меньше нас работают, а может, и побольше. Не всем уголья жечь, а надо и всякое ремесло производить. Кто ситца, кто сукна, кто сапоги, кто замок мастерит.
– И все это пустое! – сказал дед. – Раньше без ситцев жили, а сукна бабы дома ткали. Все это пустое. Главный же мастер все-таки мужичок, который хлебушко сеет. Вот без хлеба не проживешь, а остальное все пустое. Баловство…
Пимка постоянно думал о том, как живут другие люди на белом свете. Хоть бы одним глазком посмотреть… Может быть, солдат-то и не врет. Вон он рассказывает, что есть места, где и зимы не бывает, и что своими глазами видел самого большого зверя – слона, который ростом с хорошую баню будет. Это детское любопытство разрешилось небывалым случаем.
Раз весь курень спал мертвым сном. Стоял страшный мороз, и даже собаки забились в балаганы. Вдруг среди ночи Лыско
– Ваше высокоблагородие, милости просим. В лучшем виде все оборудуем для вас. Сейчас огонек разведем, в котелке воды согреем. Вы уж извините нас, ваше высокоблагородие.
Пимка в первый раз еще видел чужестранных людей и рассматривал их с удивлением маленького дикаря, точно все они пришли чуть ли не с того света. Потом его поразила та угодливость, с какой Акинтич ухаживал за гостями и на каждом шагу извинялся. Набольший барин все-таки сердился, сердился на все: и на то, что все в балагане было покрыто сажей, и на дымившийся очаг, и на заблудившегося вожака, и даже на трещавший в лесу мороз.
– Действительно, ваше высокоблагородие, оно того, значит, дым, – наговаривал Акинтич, – и опять, того, страшенный мороз… Вы уж извините, потому как живем в лесу и ничего не знаем, ваше высокоблагородие.
– Ты из солдат? – спрашивал набольший.
– Точно так-с, ваше высокоблагородие… В Москве бывал. Да… А здесь, уж извините, одним словом, лес и никакого понятия.
Пимка увидел, как и чай пьют господа, и как закусывают по-своему, и как папиросы курят. Он даже попробовал сам чаю, то есть съел несколько листочков, и убедился, что солдат все врал. Ничего сладкого, а так, трава как трава, только черная.
Рано утром партия отправилась дальше. Теперь ее уже повел Акинтич, не знавший, чем угодить господам.
– Ишь, точно змей извивается… – ворчал дедушка Тит, качая головой. – Ах, солдат, солдат, всех он нас продаст!
А набольший все утро ворчал: и в балагане холодно, и вода в котелке чем-то воняет, и собаки ночью лаяли, – всем недоволен. Пимка стоял с разинутым ртом и все боялся, как бы набольший не треснул его чем. Однако все прошло благополучно.
Когда гости уехали, на курене вдруг точно пусто сделалось. Тихо-тихо так. Все куренные сбились в одну кучу и долго переговаривались относительно уехавших.
– Ах, все это солдат наворожил, – говорил отец Пимки, почесывая в затылке. – Чугунка, чугунка, а она сама и приехала к нам.
Мужики долго соображали, хорошо это будет или худо, когда через их лес наладят чугунку.
– И для чего она нам, эта чугунка? – ворчал дедушка Тит. – Так, баловство одно, а может, и грешно… Ох, помирать, видно, пора!
– Подведет нас всех солдат! Не надо его было пущать с набольшим-то, а то мастер наш солдат зубы заговаривать…
Ровно через три года немного пониже Шалайки через Чусовую железным кружевом перекинулся железнодорожный мост, а солдат Акинтич определился к нему сторожем. У него теперь были и своя будка, и самовар, и новая трубка. Акинтич был счастлив.