Альфа и Омега
Шрифт:
Филофей не заметил, как в комнатах установился полумрак, и тут ему стало особенно неуютно. Он хотел было вернуться в свой угол в прихожей, но неясное чувство остановило его. В комнате ощущалось присутствие еще кого-то. Страх цапнул за сердце птичьей лапкой, и Бричкин заспешил к выключателю, чтобы осветить помещение. Он сделал два торопливых шага и замер от того, что в этот момент раздался тяжелый мужской кашель. Как будто закашлялся курильщик, многие годы употреблявший зверский местный самосад. Так кашляли мужики в незапамятные времена, когда еще в хождении был табачок домашней выделки. Остолбенев от страха, Бричкин взглянул в темный угол, из которого доносился кашель, и увидел в нем очертания бородатого мужчины в старинном сюртуке.
«Купец Чавкунов», – пронеслась у него в голове страшная мысль. В бытность свою городским архивариусом, Бричкин хорошо изучил родословные знатных фамилий Окоянова и видел фотографии многих известных граждан города. Человек в углу был похож на хозяина дома.
Прокашлявшись, купец поманил Филофея к себе пальцем. Тот, не чуя под собой ног, приблизился.
– Что, думаешь, блазнится тебе? – спросил купец насмешливым голосом. – Не думай, не блазнится. Я здесь хозяин. Был хозяином и буду хозяином. Я этот дом возвел, мне им и управлять. А ты – прислуга, верно?
– В-в-верно – пролепетал Филофей.
– Вот и иди к себе, сторожи дом. И помни, что я здесь хозяин. Знаешь меня?
– Полагаю, Вы – товарищ Чавкунов…
Купец крякнул от возмущения:
– Это ж надо, в товарищи меня записал, дур-р-рак! Поди отсюда, нечего с тобой говорить. Да помалкивай обо мне, а то в приют для слабоумных свезут, мне скучно станет…
Филофей никогда не был верующим человеком, но и в материалисты тоже не рвался. Мог при нужде осенить себя крестным знамением на всякий случай, а в основном на Бога совсем не надеялся. Типичный человек эпохи забродившего социализма. И, может быть, это спасло его слабую психику от катастрофы. Будь он верующим, то решил бы, что к нему явился Сатана посчитаться за содеянные грехи, будь он неверующим, то сделал бы вывод о наступившем помрачении рассудка. В своем же теперешнем состоянии Филофей просто впал в недоумение.
Заперев музей и придя к себе домой, Бричкин цыкнул на жену, собравшуюся было предложить ему вчерашние щи, и стал рыться в своем заветном сундуке. Следует отметить, что, как и любой человек из крови и плоти, смотритель музея имел некоторые слабости. Одной из таких слабостей была склонность прибирать к рукам то, что ни народу, ни государству, по его мнению, уже никогда не пригодится. В городском архиве таких штуковин было более чем достаточно, поэтому сундучок Филофея за сорок лет безупречной службы пополнился довольно забавной коллекцией. Была в нем и тетрадь одного человека, уже давно канувшего в Лету, но в свое время пользовавшегося в Окоянове нехорошей репутацией. Звали этого человека Степан Нострадамов. Местные жители считали Степана колдуном и слегка побаивались, потому что громогласно провозглашенные им проклятья в адрес конкретных обидчиков частенько сбывались. Помер он в нищете еще накануне войны, и если бы не Бричкин, никаких следов об этом странном человеке не осталось бы. Но, копаясь в залежах всяких пыльных бумаг, Филофей не поленился полистать протокол милиции об изъятии бесхозных предметов из дома умершего Нострадамова. Заглянул он и в прилагавшуюся к протоколу рукописную тетрадку, полную неразборчивых каракулей. Кое-какие фразы он разобрал и счел их забавными. В результате протокол остался без приложения, да и кому оно было нужно? Позже Филофей пытался прочесть написанное в этой тетрадке, раскладывал буква к букве невозможную куролесицу почерка, но у него мало что получилось. Понял лишь архивариус, что рукопись заключает в себе штудии о сверхестественных явлениях, которые его разуму не доступны. Теперь Бричкин извлек со дна сундука означенный труд, заперся у себя в комнате и заново приступил к его изучению. Где-то в глубине его памяти тлело воспоминание, что в тетрадке есть место о бесплотных существах. И вправду, после недолгих поисков перед ним открылся раздел «Существа бесплотные». Филофей стал лихорадочно бегать по нему глазами, с удивлением отмечая про себя, что без труда понимает беспорядочный почерк автора.
«Мятежный мой рассудок с детства доставлял мне множество несчастий неправильным пониманием окружающего мира. Повсеместно видел я такую связь вещей и явлений, которая другим была недоступна, отчего привелось мне испытать много горестей. Никто из близких мне людей не хотел признавать моих особенных качеств, зато все склонны были надо мной насмехаться, а то и мстить за открываемую мною правду. Еще в свои зеленые годы я был многожды бит за то, что говорил взрослым то, чего они слышать не хотели. Например, отчим мой страдал запоями и в пьяном виде бывал невообразимо жесток. Бил матушку мою смертным боем, и если дети попадались под руки – то и детей. Жизнь в такие периоды становилась невыносимой. Мы прятались от него кто где, дома не ночевали и много плакали. Никто не знал, как этому горю помочь. В трезвые свои дни отчим прибегал к помощи знахарей, но никто из них отворота от запоев ему не внушил. Между тем, я, будучи мальчиком десяти лет, сам того не осознавая, корень всего несчастья разглядел. А дело было так. В возрасте десяти лет я утонул во время купания в реке Теше. Сверстники мои из воды меня вытащили, но помощь оказать не умели и, пока прибежал фельдшер, прошло несколько минут. Прибежав, лекарь не обнаружил у меня ни дыхания, ни пульса. То есть, я был мертв. Но то ли фельдшер был кудесником, то ли не было на мою смерть попущения с Неба, но его усилия по моему оживлению принесли успех. Фельдшер вернул меня с того света. Я продолжил свой земной путь, однако со мной произошли большие изменения. Каким-то неведомым образом я стал видеть ту часть мира, которая от зрения остальных людей закрыта. Позже я понял, что вижу бесплотных духов, которые живут рядом с людьми.
И вот с тех пор стал я различать, что в нашем доме живет странное неосязаемое существо, напоминающее лохматого черта величиной с зайца. Были ли у него рога и копыта, я не знаю, потому что видел его смутно, словно через полумрак. Но существо это ни на кого, кроме отчима, внимания не обращало. Когда тот бывал трезв, оно пряталось под лавку и всем видом своим выказывало озлобление, как-то: хватало отчима за ноги, дергало и щипало его, отчего тот делал ногой движения, будто кого-то стряхивает. Когда же трезвость отчима слишком затягивалась, то этот черт ложился на него спящего, брал лапами за горло и начинал его душить. Дело кончалось одним и тем же. Утром отчим как полоумный вскакивал с лавки и спешно покидал избу, чтобы явиться вечером смертельно пьяным. В такой час нечистый очень радовался, скакал по валяющемуся отчиму, обнимал его, целовал, и, кажется, грелся его испарениями.
Об этом я рассказал матери, но та посмотрела на меня как на несмышленыша и решила, что это все детские выдумки.
Я же ко всему прочему заметил, что если отчим спит головой под киотом, где стояли иконы и постоянно тлела лампада, черт никогда до его горла не дотрагивался. Словно боялся попасть в свет лампады. Тогда я догадался подкладывать ему под подушку маленькую, освященную в нашей деревенской церкви иконку. Ночью я наблюдал, как себя ведет нечистая сила. Это было крайне любопытно, потому что стоило ей прикоснуться к отчиму, как ее начинали бить конвульсии и она отскакивала как ошпаренная. Но днем между ними продолжалась какая-то связь, потому что в эту пору отчим меня люто возненавидел и колотил по любому поводу. Я от него прятался и домой приходил запоздно, когда он спал. Но иконку ему под подушку исправно подкладывал. Это продолжалось довольно долго, пока отчим, наконец, не отдохнул от водки душой и телом и не взялся за ум. Он долго не страдал запоями и вернулся к ним, когда я покинул родной дом.
Свойство моё узревать бесплотные существа этим не ограничилось. Я скоро понял, что это качество весьма опасно. Нечисть будто понимала, что я ее вижу, и вела себя по отношению ко мне весьма злобно. Она всегда искала возможности напасть на меня, и, как я сейчас понимаю, если бы не детская моя безгрешность и православный крестик на шее, я бы пропал еще в самом начале жизни. Но каким-то неведомым образом мне дано было понять, что защиту от нечистой силы я могу найти только в храме Божьем. Еще отроком я стал по собственной воле часто посещать храм и на самом деле почувствовал себя уверенно. Постоянная наполненность души Иисусовой молитвой и своевременное причастие Святых Даров надежно меня охраняли.
Таким образом, я стал живым свидетелем того, о чем говорится в Святом Писании – я вижу козни бесов. Должен, однако, признать, что ангелы мне не являются, и я не знаю, как они выглядят и в чем их сила. Лишь иногда, в тяжелые минуты явления бесов я видел подобие зарниц, которые как бы сообщали мне, что Божья сила рядом и при нужде придет на помощь.
Обобщая опыт, ставший мне доступным на протяжении жизни, как своей, так и сограждан, а также опираясь на Святое Писание, подчеркну главную особенность нечистого духа – не в силах побороть Господа, он пытается побороть его подобие – человека. Чем чище человек, тем большую злобу он вызывает у нечисти, потому что в чистоте своей больше уподобляется Господу нашему. А мы, православные, себя обманываем, мол, чем тверже каноны веры соблюдаю, тем недоступней я становлюсь для Сатаны. Это гордыня. На маловере свои зубки бесовская мелочь точит, а на подвижника и сам Сатана из логова выйдет и подвергнет его страшным соблазнам. Поэтому остерегайся, истинно верующий! Чем меньше грехов ты совершаешь, тем сильнее нечистая сила будет атаковать тебя своими соблазнами. Но на то нам и дана Святая Православная Церковь, чтобы под ее кровом искать себе защиту от этих нападений. Помимо всяких правил, известных каждому верующему, возьму на себя смелость изложить еще и ряд советов для тех, кто хочет держаться от нечисти подальше.
Совет первый. Строго возбраняется жить в неосвященном доме.
Второй совет. Если в доме постоянно бывает много посторонних людей, его следует ежегодно окроплять заново. Помимо того, никогда нельзя забывать, что нечистая сила живет в неосвященных помещениях. Сделал пристройку к дому – не забудь ее освятить отдельно. Ибо разведешь гнездовище нечисти…».
Филофей читал эти наставления, больше напоминавшие правила для кержацких староверов, и не находил ничего о домовых. Наконец, когда он уже начал терять надежду, появилось нечто похожее:
«Домовые – это не черти, а скорее всего, души людей, оставшиеся рядом со своим жильем и не взятые по каким-то причинам Господом в Царствие Небесное. От этого они злобны норовом и от них следует ждать нехороших дел. В каких случаях они становятся видимыми, не ясно. Возможно, когда захотят того сами. Одно только верно: они относятся к нечистой силе, Господней благодати лишены и при крестном знамении исчезают. Особенно сильно на них влияет молитва Честному Животворящему Кресту».
«Ну, тут ничего нового для меня нет – подумал Филофей, – хотя теперь знаю, как его изгонять. А дальше-то как быть?» Но тетрадка далее переходила на повествования о черной магии, и это к делу касательства не имело. Бричкин лег спать в задумчивости и неопределенности. Однако мысли о том, что из музея лучше бы уволиться, он не допускал.
Филофей Бричкин спал тревожным и неприятным сном, не подозревая, что в музее также происходят своего рода неприятности.
И неприятности эти имеют самое непосредственное отношение к экспонатам. Не будем уходить в сторону и рассказывать об искусстве создания музейных коллекций. В этом искусстве больше от мистики, чем от науки. Но составлять такие коллекции людям бесчувственным, а тем более нерелигиозным, а значит, безнравственным, категорически запрещается. Вы, однако, понимаете, что окояновский музей составляли советские работники, очень далекие от подобных требований. Вот и оказалась сабля Федора Собакина, командира местного отряда ЧОН, над портретом Фани Кац, уполномоченной по борьбе с детской беспризорностью. Мы-то теперь понимаем, что холодное оружие, срубившее не одну бандитскую голову, не может быть мертвым куском железа. Это своего рода оголенный нерв, источающий в пространство черный ток. Повесьте такую саблю у себя над кроватью и посмотрите, что будет. А она уже шестьдесят лет занесена над нежнейшей Фаней Кац, которая всю свою душу отдавала беспризорным оборвышам, пока ее не обвинили в связях с японской разведкой. Полвека она терпела это немыслимое соседство. А куда было деваться, когда в музее застыли торжественные и грозные звуки «Марсельезы», и любое движение против них рассматривалось музейным населением как измена делу революции?
Фаня терпела и мучилась, хотя при жизни была не прочь повеселиться и соединить свою плоть в резвых играх с каким-нибудь революционером. А изменить сложившееся положение ей очень хотелось, и она ждала своего часа. Желание это было естественным, ибо как мы с Вами знаем из истории Отечества, истоком многих народных начинаний, кончавшихся, как правило, плохо, являлась резвость наших еврейских сограждан. Были, правда, исключения, вроде вольниц Разина и Пугачева. Здесь патриотическим историкам не удалось раскопать шустрое еврейское копошенье. А в остальных случаях – будьте любезны. Вот и в окояновском музее, никто иная, как Фаня Кац, собралась баламутить устоявшуюся строгую благодать. Не зря уездные активисты, шагнувшие в революцию в основном из сельской местности, считали ее сучкой. Хотя понять их можно. Крестьянин, он и есть крестьянин, этим все сказано. А Фаня была страстной сторонницей известной большевистской дамы Коллонтайки, которая на почве личного темперамента требовала отмены семей, хотя бы в собственном окружении. Только в Окоянове лозунг обобществления женщин приживался плохо. Местные мужики на практические занятия к Фане бегали, но за баб своих держались крепко.
Наконец, Фанин час пробил. В эфире раздалось радостное стрекотанье, напоминавшее человеческую речь. Это генсек Горбачев праздновал открытие «нового мышления». Вместе с ним радовалась еще целая армия горлохватов, сообразивших, что дурачок готовит для них Большую Охоту. Но главное состояло в том, что от этого шума эфир стал разогреваться, а застывшие звуки «Марсельезы» – таять. И вот однажды Фанина фотография, торчавшая в этих звуках, как муха в смоле, почувствовала освобождение. Звуки испарились, и она повисла лишь на одном гвоздике. Надо знать неуемную Фанину натуру, почуявшую возможность освободиться. Товарищ Кац стала немедленно раскачиваться, и довела дело до того, что фотография грохнулась на пол из под кровавой саблюки Федора Собакина. На полу ей было лежать не впервой, и фотография блаженно заулыбалась. Но над ней тут же сгустилась тень купца Чавкунова, исполнявшего, в силу своего положения, роль старшего по помещению. В бытность свою во плоти, купец являлся членом местного «Союза Михаила Архангела» и уже тогда хотел призвать к порядку распоясавшихся иудейских сограждан. К тому же, михаилархангельцы боролись с распущенностью нравов, и распутное поведение Фани никакого одобрения у купца не вызывало. Не в силах материализовать плевок, что он обязательно сделал бы при жизни, домовой изо всех сил сгустил свой образ и уселся на фотографию, изобразив собой картину удушения порока седалищем. Если бы в тот момент в помещении находился кто-нибудь, способный слышать мир в режиме сверхультразвука, то он оглох бы от поднявшейся какофонии. В музее началось светопреставление.
6. Булай и Рочестер
Булай приближался к дворцу Цициленхоф пешком, после трехчасовой проверки на автомобиле, который бросил на одной из улочек Потсдама. Неподалеку от дворца он увидел сотрудника из группы обеспечения. Тот дал сигнал, что все спокойно, и Данила направился к обозначенной в письме неизвестного англичанина точке встречи.
Парк Цицилиенхофа цвел всеми цветами радуги. Стояло начало июня – пора наибольшей цветоносности немецкой природы. Белые, желтые, лиловые, розовые облака кустарников на фоне зеленых деревьев, пестрые разливы цветочных клумб на лужайках и алые брызги вьющихся роз на каменных стенах дворца делали парк райским уголком, совсем не предназначенным для напряженной работы. В воздухе монотонно жужжали насекомые, солнце сверкало в наборных окнах, на аллейках весело переговаривались туристы. В природе царило благостное настроение.