Альфа-версия
Шрифт:
Любопытное солнышко пролезло в хату сквозь засаленное окно. Утренние лучи раздвинули занавески, пощупали выцветшие обои и брезгливо отдернулись, наткнувшись на уродливые настенные часы. Разбуженные часы издали сложный хруст, в циферблате открылась дверца, и оттуда, раскачиваясь на ржавой пружине, вывалилась ярко-красная кукушка.
— Ох же ж, батюшки! — сказала старуха Захоева, откидывая одеяло и стукая в пол босыми костями.
На часах стояло шесть утра. Суетясь и причитая, Захоева начала собираться. Промыла уши, кое-как обмоталась тряпками, вложила в рот желтую вставную челюсть. Завтракать уже было некогда. Порывшись под лавкой, она достала огромный двенадцатизарядный револьвер, завернутый в промасленную бумагу. Револьвер был в порядке,
В открывшуюся дверь хлынули солнечные потоки. Старуха проморгалась, переступила порог и остолбенела. У крыльца на песке разметался убитый старик с кровью на черепе, по его лицу бегали мухи. Фамилия его была Пахомов. Захоева живо всосалась в сени и притворила дверь, оставив узенькую щелку. Ее дотошный нос высунулся наружу, по-крысьи дергая воздух. Глазки зашмыгали по сторонам, узловатые пальцы вцепились в тряпье на животе. Две седые пряди выбились из-под платка, сквозняк поволок их на улицу; они вылезли и закачались на ветру, как усы бывалого таракана.
Пахомова, судя по всему, укокошили среди ночи — лужица крови, набежавшая из простреленной щеки, уже давно подсохла. Проследив цепочку его следов, старуха уперлась взглядом в собственную калитку.
Ничто в окружающем пейзаже не намекало на опасность. Солнышко переливалось над забором, как раскаленный бриллиант. Сразу от калитки начиналась грунтовая дорога, рассекая опухшие сонные пашни и упираясь в горизонт. Над миром стоял легкий утренний звон. Ветерок возился в траве у обочины, раскачивая облезлый деревянный указатель — «д. БЕЕВО 25».
Досадливо сплюнув, Захоева скрипнула дверью и спустилась с крыльца. Мухи разлетелись с жужжанием, обнажив белые глаза трупа. Старуха перешагнула мертвое тело, вышла за калитку и решительно погребла худыми ногами по мягкой пыли. Встреча была назначена на полдень, и у нее оставалось без малого шесть часов, чтобы покрыть пятнадцать километров, отделявшие ее от Змиевкина оврага.
На чердаке соседнего заброшенного дома старуха Берская захлопнула томик Хармса и не спеша выбралась из кресла-качалки. Бессонная ночь больно плескалась в голове, скрипела в поржавевших суставах. Подцепив пальцами самодельный монокль, Берская откупорила пронзительный глаз. Второго глаза у нее не было, глазница заросла диким мясом.
Чердак этот напоминал антикварный магазин — повсюду висели древние зеркала, какие-то драпировки, стопки книг загораживали проход. Даже плоский компьютерный монитор, заваленный в углу растрепанными корзинами, был похож на старую литографию из-за облепившей его паутины. Сквозь широкие щели пробивал утренний свет. В белых лучах качалась пыль, зеркала перебрасывались зайчиками.
Берская подняла с пола короткую винтовку и подошла к одной из щелей. На ее щеку упала солнечная полоса, по губам полезла кривая улыбка. В ярком проснувшемся мире процветали свежие небеса, по оврагам искрился легкий туман, а через поля летела светлая прямая дорога, по которой Захоева уходила в бескрайнее пространство, как большая черная муха, оставляя за собой пыльный хвост.
Не прошло и десяти минут, как Берская уже была в пути. Ее велосипед дребезжал и подпрыгивал на кочках, повторяя перепады узенькой тропинки, пронизывая чередующиеся пласты света и тени. Она собиралась прибыть до срока, чтобы успеть подготовить нервы и привыкнуть к местности. Эта тропинка петляла в обход полей по перелеску, потом заглядывала на биологическую станцию, а уже оттуда бежала в Беево, сливаясь с главной дорогой в районе Змиевкина оврага.
От легкой ритмичной нагрузки кровь веселее струилась по заросшим сосудам, ночная усталость рассасывалась без следа. В деревцах куролесила разная птица, веселым чириканьем настраивая клавесин ее беспорядочных мыслей на мажорный лад. В такие минуты полагалось подбивать итоги, давать оценку прошлому, и Берская с неизменным уважением ко всякой традиции стала послушно вспоминать свою длинную извилистую жизнь. Делала она это чуть ли не впервые за последние годы, ведь до сих пор ее мироощущение определялось лишь коротким списком фактов и эмоций, непосредственно связанных с выходом на Захоеву.
Но происходила странная вещь — несмотря на все усилия вспоминать беспристрастно и хронологически последовательно, Берская снова и снова возвращалась к привычным картинам, которые от частого обращения уже успели обрести плакатную простоту и ясность. Белочка ее внимания кружила в колесе ключевых событий последних лет, неизменно напарываясь израненной лапкой на один и тот же торчащий эпизод — бессмысленную, истеричную ссору-вспышку в лаборатории. Крики, кровь. Темнота… Потом начинались авангардные узоры и мелодии выздоровления, которым на смену приходила жесткая черно-белая хроника тренировок, а дальше уже журчала однообразная серая жижа кропотливого поиска, местами оживленная динамичными, добротно смонтированными клипами схваток и убийств.
В безупречном качестве ярких воспоминаний крылось что-то отталкивающее, и ей даже показалось на мгновение, что записи эти были не документальным свидетельством реальных событий, а нелепой фикцией, порождением бледнопорхающей дремы, опустившейся в изголовье ее скрипучей кровати на излете одной из бессонных ночей. Но анализировать природу этой фальши было не время, секунды стремительно тикали, подталкивая к цели прыгающий велосипед, и она решила не расходовать драгоценную силу воли на погоню за химерами собственного сознания, а сосредоточиться на предстоящем поединке, к которому она так исступленно и несгибаемо стремилась все эти годы.
Прошло какое-то время, солнце уже выбралось из подлеска и заглядывало сверху, сверкая в глаза. Сквозной березняк выродился в какие-то непрозрачные заросли. Берская с разгона преодолела мелкий ручей и с дребезгом взлетела на возвышенность. Кусты впереди расступились, открылась поляна, которую пересекал высокий бетонный забор, замшелый и шершавый. Тропинка подбежала к полуоткрытой железной калитке и растеклась в лысый пятачок.
Спешившись, Берская бесшумно положила велосипед на траву и втиснула в глазницу монокль. Посторонних следов в пыли не было. Из-за забора доносились голоса, тюкал топор, поднимался дым из невидимой трубы. Дверь, очевидно, просто забыли закрыть по рассеянности. Она отвязала от багажника пеструю авоську, закинула ее на плечо, и крадучись, сжимая внимательную винтовку, приблизилась к калитке и скользнула внутрь.
В следующее мгновение ветер исчез, звуки ухнули вниз на две октавы, а все участники открывшейся за забором размеренной дворовой жизни замерли, как манекены. Пожилой длиннорукий мужик с топором, две тощие курицы у трансформаторной тумбы, светловолосый мальчик на крыльце и мясистая баба в белом халате, с поднятой в предостерегающем жесте рукой — все это застыло стоп-кадром на полудвижении, и даже воробей, вспорхнувший с забора, застрял в загустевшем воздухе, растопырив перья, а безусловным центром внимания и единственным подвижным объектом в этом натюрморте был огромный коричневый зверь с белыми клыками, который клубился по двору в неистовом беге, каждым прыжком отрывая здоровенный кусок у отделявшего его от Берской пространства. Старуха привалилась к забору, спохватившийся разум успел удержать на цепи смертоумелые руки, уже клацнувшие затвором и наводившие от бедра. Зверь брызнул опилками, поднялся в воздух, тяжелые лапы ударили ее в грудь. Она зажмурилась и ощутила на щеке жесткую мочалку горячего языка. Звук опять пришел в норму.