Альгамбра
Шрифт:
— Оттуда, — сказал звездочет, — надвигается опасность; приблизься, о царь, и узришь таинство.
Царь Абен Габуз приблизился к столику вроде шахматного, на котором были расставлены деревянные фигурки, и, к изумлению своему, увидел, что все они движутся. Кони дыбились и гарцевали, воины бряцали оружием, и доносился слабый рокот барабанов и труб, бренчала сбруя, ржали скакуны, но все это было не громче и не внятнее, нежели жужжание пчелы или летней мухи, тревожащей дремотный слух лентяя, прикорнувшего в полуденной тени.
— Ты зришь,
Лицо Абен Габуза потемнело; он жадно схватил копье дрожащими пальцами и, тряся седою бородой, просеменил к столику.
— О сын Абу Аюба, — возгласил он, подхихикнув, — прольем-ка, пожалуй, немного крови!
И, сказав так, он поразил волшебным копьем нескольких куколок, а других ударил древком. Те грянулись замертво, а эти обратились друг на друга и начали свалку и побоище.
Не без труда звездочет удержал руку миролюбивейшего государя, не дав ему истребить недругов всех до единого, и уговорил его покинуть башню и выслать лазутчиков к перевалу Лопе.
Те вернулись с известием, что христианское войско углубилось в сьерру и было уже почти в виду Гранады; но среди них вдруг вспыхнули раздоры, началась братоубийственная резня, и они отступили назад.
Абен Габуз возликовал, узнав, сколь надежен его талисман.
— Наконец-то, — сказал он, — я буду жить в покое и разделаюсь со всеми врагами. О, мудрый сын Абу Аюба, как мне за это тебя возблагодарить?
— У старца и философа, о царь, желаний немного, и они просты: помоги мне лишь благоустроить мою отшельническую келью, и этого хватит.
— О, сколь возвышенна таковая, воистину мудрая неприхотливость! — воскликнул Абен Габуз, втайне довольный, что ему это так дешево обошлось. Он призвал казначея и повелел ему не жалеть денег для Ибрагима на благоустройство кельи.
Звездочет приказал вырубить в скале другие покои на придачу к его звездному чертогу, расставить там мягкие диваны, а стены завесить несравненными шелками Дамаска.
— Я старик, — сказал он, — я уже не могу более возлежать на камне, да и эти сырые стены надобно занавесить.
Вдобавок были выстроены купальни, снабженные всяческими ароматами и душистыми маслами.
— Ибо купание, — сказал он, — противодействует старческой окостенелости и возвращает свежесть и гибкость телу, иссушенному науками.
По его покоям развесили бесчисленные светильники, серебряные и хрустальные, заправленные благовонным маслом, которое изготовлялось по древнеегипетскому рецепту, добытому в гробницах. Оно горело негасимым огнем и разливало мягкое сияние, как бы неяркий дневной свет.
— Солнце, — сказал он, — режет и утомляет мои старые глаза, да и философские занятия требуют, скорее, лампадного света.
Казначей Абен Габуза охал от ежедневных и непомерных расходов на отшельническое убранство и приходил жаловаться к царю. Но царское слово было дано, и Абен Габуз только плечами пожимал.
— Потерпим, — говорил он. — Старик измыслил себе философский приют, наглядевшись на египетские пирамиды и развалины, но всему на свете приходит конец, будет покончено и с его пещерой.
Царь был прав: работы наконец завершились, и в недрах горы возник роскошный дворец. Звездочет изъявил полное довольство и, запершись, предавался ученым трудам целых трое суток. После этого он снова пожаловал к казначею.
— Нужно еще кое-что, — сказал он. — Сущий пустяк, но без него не обойтись для отдыха от умственных усилий.
— О, мудрый Ибрагим, мне велено не отказывать тебе ни в чем, что может скрасить твое уединение; чего ты еще хочешь?
— Мне нужны плясуньи.
— Плясуньи! — эхом отозвался изумленный казначей.
— Плясуньи, — важно подтвердил мудрец, — помоложе и покрасивее, ибо зрелище юности и красоты освежает. Несколько плясуний, много не надо, я ведь философ, вкусы у меня простые, угодить мне легко.
Пока философ Ибрагим ибн Абу Аюб столь разумно коротал время в своем уединении, миролюбец Абен Габуз разыгрывал у себя в башне яростные кукольные сражения. Для старца, как он, не слишком подвижного, это было просто замечательно: такое удобство — воевать в четырех стенах и сметать целые армии, как мушиные рои!
Первое время развлечений у него было вдосталь, и он еще всячески поддевал и оскорблял соседей, чтобы те напали лишний раз. Но неудача за неудачей постепенно образумили их, и вот уже никто не смел больше вторгаться в его владения. Много месяцев бронзовый всадник пребывал в мирной позиции, с копьем кверху; и престарелый государь, соскучившись без любимой забавы, брюзжал и сетовал на однообразное затишье.
Наконец однажды волшебный всадник вдруг повернулся и бросил копье наперевес, указав острием прямехонько на кряж Кадикс. Абен Габуз поспешил, в башню, но столик у нужного окна пребывал в покое: ни один воин не шевелился. Озадаченный царь выслал в горы конный разъезд. Он вернулся через три дня.
— Мы изъездили все горные тропы, — доложили разведчики, — но не видели ни шлема, ни копья. Попалась нам только девица-христианка дивной красоты, она спала средь бела дня у родника, и мы захватили ее в плен.
— Девица дивной красоты! — воскликнул Абен Габуз, и глаза его загорелись. — Так приведите же ее ко мне немедля!
И прекрасную девицу немедля привели к нему, Одета она была со всею той роскошью, какой отличалось платье готской знати во времена нашествия арабов. Ее иссиня-черные пряди были перевиты жемчужными нитями ярчайшей белизны; на челе ее сияли каменья под стать сияющему взору. Через плечо на золотой цепочке висела серебряная лира.