Альгамбра
Шрифт:
Санчика скорей побежала к неприметной лесенке на задворках, которая вела в их скромное жилище. Дверь, как всегда, была отворена: Лопе Санчес по бедности своей не нуждался в замках и запорах. Девочка неслышно пробралась к своей подстилке, припрятала в изголовье миртовую веточку и тотчас уснула.
Наутро она обо всем рассказала отцу. Лопе Санчес заверил ее, что это был только сон, посмеялся над своей легковерной дочуркой и пошел, как обычно, работать по саду. Едва он успел приняться за дело, как увидел, что к нему во весь дух мчится Санчика.
— Папа, папа! — кричала она. — Смотри, какой миртовый венок надела мне на голову та
Лопе Санчес глянул и обомлел: миртовый стебель был чистого золота, а листья — изумрудные. К драгоценностям он был не привычен и не особенно представлял, какова цена веночку, но понять — понял, что дочке его не просто все приснилось, а если и приснилось, то не без толку. Прежде всего он велел дочери держать язык на привязи, но только на всякий случай — Санчика была вовсе не болтлива. Он поспешил в сводчатый проход, к двум мраморным статуям. И заметил, что они, не глядя на проходящих, смотрят на одно и то же место в проходе. Лопе Санчес порадовался такому надежному способу сохранить тайну. Он проследил, куда глядят статуи, сделал отметку на стене и удалился.
Однако ж весь день Лопе Санчес не находил себе места. Он почти безотлучно околачивался возле статуй, обливаясь холодным потом от ужаса, что клад его вот-вот откроют, и вздрагивал, если кто-нибудь проходил неподалеку. Он бы отдал все на свете, лишь бы как-нибудь повернуть головы статуй, забыв, что они глядели так век за веком и никто ни о чем не догадывался.
— А, прах вас забери, — говорил он про себя, — ну, так и смотрят. Придумано, нечего сказать!
Заслышав кого-нибудь, он крался прочь, словно одно то, что он здесь, уже подозрительно. Потом осторожно возвращался, выглядывая издали, все ли на месте, но при виде статуй снова впадал в отчаяние.
— Сидят, голубушки, — говорил он, — и смотрят, смотрят, смотрят — как раз туда, куда смотреть не надо. Ах, чтоб им! Бабы, как есть бабы: не могут языком сказать, так глазами выбалтывают.
Наконец, на счастье его, долгий тревожный день подошел к концу. Отзвучали дневные шаги в гулких чертогах Альгамбры, последний чужак удалился, большие ворота задвинули и замкнули, нетопыри, лягушки и крикливые совы снова завладели опустелым дворцом.
Лопе Санчес подождал, однако, настоящей ночи и тогда уж пошел с дочкой в гости к изваяниям. Они все так же проницательно и загадочно созерцали замурованный клад. «С вашего позволения, любезные дамы, — подумал Лопе Санчес, проходя мимо них, — я избавлю вас от лишних забот, а то вы, поди, устали хранить тайну три, не то четыре сотни лет».
Он разломал стену, где было помечено, и скоро открылся тайник с двумя большими фаянсовыми кубышками. Он попробовал их вытащить, но и с места не сдвинул, пока не коснулась их легкая рука его дочки. С ее помощью он достал кубышки и обнаружил, к своей превеликой радости, что они полны мавританских золотых монет, перемешанных с драгоценностями и дорогими каменьями. За ночь он исхитрился перетащить все к себе в комнатушку, и недвижные статуи остались глядеть на пустую стену.
Итак, Лопе Санчес нежданно-негаданно стал богачом, но ведь богатство — дело хлопотное, а прежде он хлопот не знал. Как ему уберечь сокровище? Как воспользоваться им, чтоб никто ничего не заподозрил? Впервые в жизни он испугался грабителей. Он с ужасом оглядел свое ненадежное жилище и принялся заколачивать окна и двери; но толком заснуть так и не смог. Пропала вся его веселость, он не шутил с соседями и не пел песен; скоро он стал самым жалким существом в Альгамбре. Его старые приятели, заметив перемену, от души пожалели его и стали обходить стороной: они решили, что он впал в крайнюю нужду и, того гляди, начнет просить взаймы. Им и в голову не приходило, что он несчастен лишь тем, что богат.
Жена Лопе Санчеса тоже тревожилась, но у нее все-таки было легче на душе. Давно уж нам надо было упомянуть, что, зная мужа за человека неосновательного, она привыкла искать совета и наставления во всех важных делах у своего духовника, брата Симона, дюжего, широкоплечего, синебородого и круглоголового монаха из соседней францисканской обители: он пекся о душах доброй половины всех окрестных матрон. В большом почете был он и у сестер-монахинь без различия орденов, и они воздавали ему за услуги лакомствами собственного изготовления: сластями, печеньицами и душистыми настоечками, которые так хорошо подкрепляют силы, изнуренные постом и бдением.
Брат Симон трудился на славу. Осиливая знойным днем подъем в Альгамбру, он весь так и лоснился от натуги. Его цветущие телеса, однако же, туго опоясывало вервие — знак непрестанного умерщвления плоти; встречные ломали шапки пред этим зерцалом благочестия, и даже собаки, учуяв дух святости, веявший от монашеского облачения, провожали его жалобным воем.
Таков был брат Симон, духовный попечитель пригожей супруги Лопе Санчеса; и так как в Испании у женщин нету тайн от духовников, то ему вскоре было под большим секретом рассказано о найденном кладе.
Монах выпучил глаза, разинул рот и перекрестился раз десять.
— О дщерь моя духовная, — сказал он затем, — знай, что муж твой совершил двойное прегрешение — против властей светских и духовных. Сокровище, которое он присвоил, найдено в королевских владениях и, стало быть, принадлежит короне; поскольку же это богатство нечестивое, вырванное как бы из пасти сатанинской, то его должно пожертвовать церкви. Все же беде еще можно помочь. Принеси мне этот миртовый венок.
При виде веночка глаза его разгорелись, ибо изумруды были не только прекрасные, но и отменно крупные.
— Это, — сказал он, — как бы первоцвет сокровища, и его надо обратить на дела благочестия. Я повешу его как обетное приношение пред образом святого Франциска у нас в часовне и нынче же ночью буду неусыпно молиться, дабы мужу твоему было дозволено свыше остаться владетелем вашего богатства.
Добрая женщина была в восторге, что примирение с небесами обходится ей так дешево, и монах, запрятав венок под облачением, чинно отправился в свою обитель.
Лопе Санчес вернулся домой, узнал про исповедь и очень рассердился, потому что был не столь набожен, как жена, и уже давно втайне скрипел зубами, когда их навещал брат-францисканец.
— Женщина, — сказал он, — что же ты натворила? Из-за твоей болтливости все может прахом пойти.
— Как! — воскликнула она. — Я, по-твоему, должна таиться от духовного отца?
— Да нет, жена! Своих грехов ты не таи, выкладывай ему все как есть, только за меня не исповедуйся: я уж как-нибудь проживу с таким грехом на совести.
Но сетовать было поздно: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Оставалось надеяться, что монах будет помалкивать.
На другой день, когда Лопе Санчес ушел по делам, в дверь смиренно постучали, и появился брат Симон, на лице которого были разлиты кротость и умиление.