Альгамбра
Шрифт:
За катафалком скорбно шли мавританские рыцари в трауре; предводитель их бросился к ногам Доньи Марии, пряча лицо в ладонях. Она узнала в нем красавца Абадила, которого однажды принимала в своем замке вместе с его невестою; ныне же он привез бездыханный труп ее мужа, ненароком зарубив его в бою!
Рачением мавра Абадила была воздвигнута гробница под аркадой монастыря Сан-Доминго — то был горестный дар в знак его скорби о гибели славного рыцаря Дона Муньо и почтения к его памяти. Хрупкая и верная Донья Мария ненадолго пережила мужа. На одном из камней маленькой арки возле его гробницы выбита простая надпись: «Hie jacet Maria Palacin, uxor Munonis Sancij de Hinojosa». («Здесь покоится Мария Паласин, супруга Муньо Санчо де Инохоса».)
Но легенда о Доне Муньо Санчо не кончается его смертью. В тот день, когда отбушевала битва на равнине Альманары,
Все были поражены и недоумевали, что значит это чудо. Патриарх записал день и час и отправил гонца в Кастилию за вестями о Доне Муньо. Ему было отвечено, что в указанный день этот доблестный рыцарь и семьдесят его приближенных погибли в бою. Значит, рассудил патриарх, в Иерусалим являлись блаженные души христианских воинов во исполнение их обета о паломничестве ко Гробу Господню. Такова была кастильская верность прежних времен: слово надлежало держать и за гробом.
Если кто-либо усомнится в чудесном явлении призрачных рыцарей, пусть заглянет в «Историю королей Кастилии и Леона», сочиненную ученым и благочестивым братом Пруденсио де Сандовалем, епископом памплонским [121] ; он найдет рассказ об этом в «Истории короля Дона Алонсо VI», на сто второй странице. Легенда эта слишком драгоценна, чтобы приносить ее в жертву недоверию.
121
…Лруденсио де Сандовалем, епископом памплонским —испанский хронист (XVI в.), которому принадлежит «История царствования Карла V».
Поэты u поэзия мусульманской Андалузии
Под конец моего пребывания в Альгамбре меня несколько раз навещал мавр из Тетуана, с которым я, к великому своему удовольствию, прогуливался по чертогам и дворикам, — он переводил и объяснял мне арабские надписи. Он очень старался, и смысл доходил до меня в точности, но передать мне красоту языка и изящество слога он наконец отчаялся. Аромат поэзии, говорил он, выдыхается в переводе. Однако передал он достаточно, чтобы еще прочнее привязать меня к этому необычайному творению зодчества. Может быть, в целом свете нет такого памятника своему веку и своему народу, как Альгамбра: суровая крепость снаружи, роскошный дворец внутри, зубцы стен ощерились войною, а в сказочных чертогах веет поэзией. Воображение снова и снова невольно переносится в те времена, когда мусульманская Испания сияла островком света в христианской, но помраченной Европе; извне она виделась хищной и воинственной державой, внутри это было царство изящной словесности, наук и искусств, где философией занимались с таким упоением, что довели ее до степени изощренного суемудрия, и где чувственное роскошество было облагорожено игрою мысли и воображения.
Арабская поэзия, как известно, достигла высочайшего расцвета при испанских Омейядах, когда Кордова была средоточием могущества и роскоши Западного халифата. Один из последних халифов этой блистательной династии, Мухаммед бен Абдаррахман [122] , сам был поэтом, как, впрочем, и большинство его предшественников. Он роскошествовал в знаменитом дворце и пышных садах аз-Захры, где его окружало все, что будит воображение и услаждает чувства. Дворец его был пристанищем поэтов. Его визиря Ибн Зейдуна [123] называли Горацием мусульманской Испании; это прозванье он заслужил своими изысканными стихами, которые с восторгом читали даже при дворе Восточных халифов. Визирь страстно влюбился в царевну Валаду, дочь Мухаммеда. Она была кумиром отцовского двора и замечательнейшей поэтессой и славилась красотой не меньше, чем дарованием. Если Ибн Зейдун — Гораций, то она — Сафо мусульманской Испании. Царевна вдохновила самые сладостные стихи визиря; к ней обращен знаменитый рисалех — послание, которое историк Аш-Шаканди объявляет непревзойденным в его томной печали. Был ли поэт счастлив в любви, этого авторы, читанные мною, не сообщают; один из них роняет мимоходом, что царевна была столь же скромна, сколь и прекрасна, и что многие обожатели тщетно вздыхали по ней. Правда, владычеству любви и поэзии в дивной обители аз-Захры скоро настал конец — разразился народный мятеж. Мухаммед с семьей укрылся в крепости Уклее близ Толедо, где его вероломно отравил тамошний правитель. Так погиб один из последних Омейядов.
122
Мухаммед бен Абдаррахман— имеется в виду омейядский халиф Мухаммед III аль-Мустакфи, правивший в 1024—1025 гг.
123
Ибн Зейдун(1003—1071) — великий поэт, уроженец Кордовы.
Падение этой блистательной династии, при которой все и вся стекалось в Кордову, было благоприятно для литературных провинций мавританской Испании.
«Когда ожерелье порвалось и жемчужины рассыпались, — говорит Аш-Шаканди, — правители малых государств поделили между собою наследие Бени Омейя [124] ».
Они наперебой зазывали к себе поэтов и ученых и расточали им щедрые награды. Особенной щедростью отличались мавританские властители Севильи из прославленного рода Бени Аббада [125] , «при которых, — по слову того же автора, — всюду явились пальмы и гранаты, увешанные плодами; дивное красноречие струилось в стихах и прозе: каждый день стал торжественным игрищем; повесть их царствования изобилует благородными и возвышенными деяниями, слава о которых переживет века и навечно останется в памяти людской».
124
Бени Омейя —т.е. Омейядов.
125
…мавританские властители Севильи из прославленного рода Бени Аббада —Аббадиды правили в Севилье с 1023-го по 1091 г. и в 1069 г. завоевали Кордову. Эта династия пала под натиском Аль-моравидов.
Но больше всех от падения Западного халифата выиграла в куртуазном изяществе Гранада, которая стала наследницей пышной Кордовы и превзошла ее своей пленительной прелестью.
Ее благодатный климат — сочетание пламенного зноя южного лета и прохладного дыхания снежных гор; сладостный покой ее долин и чарующая тень рощ и садов — все нежило душу и располагало к любви и поэзии. Поэтому в Гранаде сочинялось столько любовных стихов. Поэтому любовные песнопения дышали воинственным пылом и суровое ремесло воина украшалось добродетелями рыцарства. Баллады, которыми до сих пор восторженно гордится испанская литература, — лишь эхо любовных и рыцарских лэ, когда-то восхищавших мусульманский двор Андалузии; нынешний историк Гранады [126] считает [127] , что от них берет начало rima Castellana [128] и что это разновидность «веселой науки» [129] трубадуров.
126
Мигель Лафуэнто Алькантара (прим. авт.).
127
Баллады, которыми до сих пор восторженно гордится испанская литература, — лишь эхо любовных и рыцарских лэ, когда-то восхищавших мусульманский двор Андалузии; нынешний историк Гранады считает… —под балладами Ирвинг имеет в виду, без сомнения, романсы — излюбленный поэтический жанр испанского Средневековья; рыцарскими и любовными лэ он называет — неточно — касыду и иные жанры арабской лирики. Он ссылается на Мигеля Лафуэнте и Алькантара (1817—1850), автора «Истории Гранады» (1848) и брата известного арабиста. При всей терминологической неточности Ирвинг одним из первых в Европе ощутил взаимосвязь между лирикой арабской и той, которая бытовала среди романских народов.
128
Стих испанского романса (исп.).
129
…«Веселая наука» —так называлось мистическое направление в провансальской литературе XIV—XV вв.; здесь имеет более широкий смысл — вообще поэтики трубадуров.
Отнюдь не чуждался поэзии и прекрасный пол. «Если бы Аллах, — говорит Аш-Шаканди, — даровал Гранаде л ишь одну милость, сделав ее родиной стольких поэтесс, то и тогда бы она прославилась в веках».
Одною из самых знаменитых поэтесс была Хафса, наделенная, как свидетельствует все тот же летописец, красотою, дарованием, знатностью и богатством. До нас дошел лишь отрывок одного ее стихотворения, обращенного к возлюбленному по имени Ахмед и описывающего вечер, проведенный с ним в саду Маумаля: «Аллах даровал нам блаженную ночь, какой не изведают злые и недостойные. Мы глядели, как ветерок с гор шевелил кроны кипарисов Маумаля, — легкий ветерок, напоенный запахом левкоев; голубь любовно ворковал меж деревьев; нежный базилик клонился к прозрачной струе».
Сад Маумаля был знаменит у мавров своими ручьями, фонтанами, цветами и особенно кипарисами. Он носил имя визиря гранадского султана Абдаллаха, внука Абен Габуза. Визирь этот немало порадел о благоустройстве Гранады. Он соорудил акведук, оросивший горной водою Альфакара холмы и сады северной окраины города. Он проложил кипарисную прогулочную аллею и «насадил дивные сады для утешения мавров, пребывающих в скорби». «Имя Маумаля, — говорит Алькантара, — надо увековечить в Гранаде золотыми буквами». Оно увековечено надежнее, став именем разбитого им сада и скользнув в стихах Хафсы. Как часто случайно оброненное слово поэта становится залогом бессмертия!
Может быть, читателю будет любопытно узнать что-нибудь про Хафсу и ее возлюбленного, история любви которых срослась с названием одной из жемчужин Гранады. Вот то немногое, что мне удалось отыскать во мраке забвения, сокрывшем осиянные славой имена и яркие дарованья мусульманской Испании.
Ахмед и Хафса жили и благоденствовали в шестом веке Хиджры, или двенадцатом столетии христианской эры. Ахмед был сыном правителя Алькала ла Реаль. Отец хотел сделать из него сановника и воина и прочил его себе на смену, но юноша склонялся душой к поэзии и предпочел службе изысканные досуги и роскошные уюты Гранады. Он окружил себя творениями искусства и обложился учеными трудами, перемежая занятия прихотливыми развлечениями в избранном кругу. Он любил охотничьи забавы, держал лошадей, собак и ловчих птиц. Более всего он предан был литературе и славился начитанностью; его сочинения в прозе и стихах чаровали всех и не сходили с уст.