Алгебраист
Шрифт:
«Повеселилась?» — спросил он.
«Это получше любого веселья. Догадайся, где я была?»
Он послал недоуменный жест плечами.
«Ни малейшего понятия».
«В экспедиции! Мне знилось, что я настоящий наблюдатель — на Наскероне. Ну, вообще-то это был не Наск, а другой газовый гигант, который называется Фуренасил.
Видимо, там и сделали этот чип. Ты когда-нибудь слышал про Фуренасил?»
«Да, это еще одно место, где ведутся насельнические исследования. Значит, тебе знилось, что ты там была. В экспедиции?»
«Ну да. Ты так удивительно об этом рассказывал. И, Фасс, это было здорово! Лучшее зновидение в моей жизни… Ну, хорошо, пусть не лучшее, но почти!» К. улыбнулась в его сторону заговорщицкой, самодовольной, сексуальной ухмылкой. Он догадался, какое зновидение она имеет в виду под самым лучшим. Он и она видели его вместе. Любовное зновидение, совместное погружение в то, что они чувствовали друг к другу. Вернее, предполагалось, что чувствовали. Любовные
«Ты должен попробовать! Правда! Это будет вроде практики, как ты думаешь?»
«Наверное. Если я окончательно решу заниматься экспедициями на газовые гиганты. Как я понимаю, ты рекомендуешь».
«Если оно такое, то конечно — занимайся!»
Насчет «конечно» он сильно сомневался. Он все еще был молод, еще не принял решения относительно будущего. Стать ли ему наблюдателем медленных, чего, кажется, от него ждут все окружающие, включая даже людей, с которыми он делил гнездо на орбиталище 4409 («Счастливый орб»)? Или заняться чем-нибудь совсем другим? Он еще не знал. Сам факт, что все видели в нем будущего наблюдателя, как только пройдут годы молодых безумств (а годы эти и в самом деле были безумными — невозможно представить, что так может продолжаться бесконечно или хотя бы долго), придавал ему решимости не делать то, чего от него ждут… хотя, признавал он, может быть, «решимость» было слишком сильным словом. Нежелание. Придавал нежелания. Так ему больше нравилось. И тем не менее он мог удивить их всех. Он мог бы сделать что-нибудь совершенно, бесконечно, удивительно неожиданное. Ему сначала нужно было прочувствовать много всего разного, пока он не найдет то, что нужно, вот в чем дело.
«Слушай, я, может, пойду с другими на митинг протеста. Ну, если только я тебе не нужен…»
«Рада за тебя! Я не возражаю. Можешь идти. Я бы тоже пошла, только мне нужно очухаться — выбраться с этого мелководья. В прошлый раз я еле ползла. Брр!»
«Ладно. До встречи».
«Увидимся, братишка!»
Он покинул гнездо.
Гнездо — низкогравитационный отсек из примерно сорока небольших сферических комнат, в которых размещалось нечто вроде коммуны, объединяющей (только из числа людей) ударял, нетников, зновиденцев, доверчивых, фанатазеров, дурмашей, — располагалось среди большого пучка жилых пространств вдоль длинной оси орбиталища, неподалеку от «западного» (названного так, в общем, произвольно) окончания и вблизи солнечной трубки. Официально гнездо принадлежало матери одного из погруженцев, хотя неофициально являлось Юношеской Народной Республикой Всевеселия (имелись полуофициальные бумаги и компьютерные программы, подтверждающие это).
Орб 4409 был одним из нескольких сотен тысяч орбитальных поселений вокруг Сепекте. Размеры его были средними — цилиндр, переделанный из астероида, пятидесяти километров в длину и десяти в поперечнике, крутящийся со скоростью, необходимой для создания приблизительно двух третей «же» на его внутренней поверхности. Он вращался в бесконечном солнечном свете, как гигантская газонокосилка, уминающая фотоны. Две двенадцатикилометровые системы линз на его концах были обращены к звезде Юлюбиса, словно два огромных, немыслимо тонких цветка. При помощи системы зеркал солнечный свет сквозь две алмазные пластины поступал внутрь длинной оси орбиталища, где последний набор зеркал (двигающийся туда-сюда по солнечной трубе для создания иллюзии планетарного дня) наконец направлял свет на внутреннюю поверхность — если на пути (новые зеркала) не было чего-нибудь вроде гнездового комплекса в виде грозди.
Гораздо больше людей предпочитали жить в орбиталищах, чем на планетах системы, а большинство орбиталищ располагались неподалеку от Сепекте. Орб 4409 почти с самого своего основания (а был он основан в рамках ужасающей сложной мошеннической системы обмена активами и списания прибыли), двумя тысячелетиями ранее, представлял собой весьма либеральную организацию, где каждый мог делать, что ему нравится, не опасаясь осуждения. Даже его собственник так и не был достоверно установлен, и несколько поколений юристов благополучно ушли на покой, так и не получив об этом сколь-нибудь четкого представления, притом что еще стажерами посвятили свою жизнь изучению истории того, как появился и обрел свое название орб 4409.
А потому это место всегда привлекало бродяг, художников, неудачников, мизантропов, эксцентриков от политики и других сфер и психически
Люди остаются людьми. Некоторые могут быть всегда откровенными, другие — немного извращенными, но все они играют какую-то роль, все они в определенном смысле имеют ценность. Разве нет?
Но теперь эта сучья Меркатория, эта сучья Доминация, или эта сучья Омнократия, или уж как там эти суки себя называли, этот сучий иерхонт (а скорее один из иерхонтовых сменяемых советничков, увидевший в этом способ зашибить побольше денег и заполучить побольше власти), или подчиняющийся ему перегал, или подчиняющийся перегалу аппаритор, или сам урод-диегесиан, который сейчас номинально был губернатором, или мэром, или хер его знает кем (вообще-то его пост, его власть, его головорезы появились здесь лишь благодаря давней нечистой сделке, завершившей спор о том, кто чем управляет), все эти сучьи шишки скопом, сучья шайка, которая владела всем или считала, что на все должна наложить свои сучьи лапы, решила, постановила, пришла к выводу, что право владения всем этим сучьим местечком (а также множеством других подобных орбов в подобных ситуациях спорного/неопределенного/сомнительного/благополучно условного права владения) должно перейти к тому, кого они называли надлежащим образом учрежденной и ответственной властью. А это означало преимущественно их самих. А если не их, то их прихвостней. Тех, кто серьезно относился к таким вещам, как право собственности, сбор арендной платы, судебные взыскания, и прочая, и прочая. Эти беззаконники писали законы, вводили их в действие, и потому орб был обречен: ему не позволили бы существовать и дальше, ему не позволили бы выжить, он не мог и дальше продолжать в том же духе, как ни в чем не бывало, он не мог перейти под сучью местную юрисдикцию, пока в нем не произойдут серьезные перемены. Эти люди, уж бог их знает по каким сучьим мозгокрутным причинам, уничтожали часть того, что было хорошего в орбе, на орбите вокруг Сепекте, в системе Юлюбиса, в обществе, частью которого все они являлись, в конце концов. Они в конечном счете были глупцами и двигались к самоуничтожению, и требовалось только одно: чтобы люди, ясно понимавшие, что происходит (поскольку именно они на острие, в самой гуще событий), объяснили им это. Ведь все они, в конце концов, были заодно, просто иногда эти суки у власти заходили слишком далеко, отрывались от реальности, в которой жило большинство, и вот тогда-то вы и должны были занять четкую позицию, заявить свою точку зрения, возвысить голос, чтобы вас услышали.
И вот они отправились протестовать — вниз по фрикционным трубам и на тарзанках, по трамвайным путям на центральную площадь, где собиралась огромная толпа.
— Нет, вы только подумайте, — сказал Мом, когда они подходили к площади. — Запредельцы никогда не нападают на орбы, никогда не нападают на целые города, никогда не нападают на что-нибудь большое и беззащитное. Они нападают на военных, на представителей властей и узловые точки инфраструктуры. Их атаки, их насилие, их военная стратегия — это все поддается анализу, если только ты готов подходить к ним без предубеждения, скинув пропагандистские шоры. И послание их очевидно: они спорят и воюют с системой Меркатории, с Доминацией, Омнократией и Администратурой, а не с простыми людьми — не с нами.
— Я возражаю против того, чтобы меня называли простым! — запротестовал Сондж.
— Заносить тебя в категорию людей, Сондж, означает толковать это понятие слишком широко, — парировал Мом.
Это был маленький, бледный, эксцентричный и всегда немного сгорбленный парень, словно он постоянно готовился то ли подпрыгнуть, то ли нырнуть. Сондж был настоящей громадиной — крупный, неуклюжий, темнокожий, переменчивый тип с неимоверно курчавыми короткими рыжими волосами: он чувствовал себя в своей тарелке или даже становился немного грациозным в условиях низкой гравитации.