Алгорифма

Борхес Хорхе Луис

Желая знать, что Бог один лишь знает, Иуда Лев через перестановку Букв в именах и их рекомпоновку Нашёл имя, язык что препинает, Так страшно оно. Меч, Врата в нём, Эхо, Гость и Хозяин, и Дворец. То имя Над куклом прошептать, надежду имя, Решился он отнюдь не ради смеха. У симулякра приоткрылось веко И он увидел мир, цветной и разный. Див встал, шаг первый сделав несуразный, И тотчас же ходить стал человеко. Со временем увидел (как и все мы), Что он в сетях До, После, Вчера, Ныне, Право и Лево. Как рабы, верны не Названья, денотанты — слуги семы. Иуда Лев, за чудищем смотревший, Прозвал своё творенье кличкой «Голем», О чём поведал агиограф Схолем, В трудах своих весьма поднаторевший. Как рэбэ объяснял мироустройство: «Твоя нога, моя. Это — ширинка». Из рыбы как последняя икринка, Из синагоги вылетело ройство… Была ли это в графике ошибка Или в произнесении святого Имени, только не было готово Созданье говорить, тупое шибко. Было в глазах его нечто собачье, Нет, даже не собачье, но взгляд вещи Следил за рэбэ пристально, зловеще. Таким должно быть Вия очебачье. Весьма ущербным получился Голем, Так что при его виде кот раввина Прочь убегал, как если бы кровина Ублюдка была в смеси с алкоголем. К творцу своему длани простирая, Копируя его Творцу моленья, Руками Голем расточал хваленья С тупой улыбой: «Рэбэ! Твой икра я!» Хоть с нежностью глядел, но и со страхом Раввин на своё детище: «Откуда Этот сын трудный, пища чья — сок уда, Столь набожен, безжизненным быв прахом? Зачем к серии символов несметной Ещё один добавлен и в напрасной Путанице явлений нитью красной Вплетено чудо явью столь заметной?» В час, скудный светом грех, тот что на праге Лежит, есть претыканий всем податель. Кто скажет нам, что чувствовал Создатель, Взирая на раввина, что из Праги?

ДРУГОЙ

В первом из своих — строка не хила! — Бронзовых гекзаметров, взывает К пылкой музе грек: свет одевает В пурпур, а потом — про гнев Ахилла. Ведал он, что Некто освещает Ищущим лучом души потёмки. Веет там, где хочет чадо тёмки, И что осенит, то освящает. Если ты предызбран, испытает Каждого особо грозный Некто: Мильтона — стен мраком (вот он мне кто), Ссылкою Сервантес прирастает. Что Его — металл, и букв есть память. Наше же, как шлак, будет стопа мять.

ЗЕРКАЛУ

Что, зеркало, опять подстерегаешь? Зачем двойник таинственный мне вторит И вновь навстречу путь во мраке торит, А ты ему явиться помогаешь? Что, снова меня взглядом постигаешь, Который вопросительно риторит: «Тот ли ты Борхес, бойко тараторит Который так?» Умолкнуть предлагаешь? В углах уж амальгамою облезно, А всё число предметов умножаешь. Я знаю, что меня ты отражаешь Как прежде, и слепым быть бесполезно. Когда умру, копировать ты будешь Других и быстро Борхеса забудешь.

ЗЕРКАЛО

С детства я зеркал боялся, веря, Что лицо чужое вдруг покажет Или же, бездушное, накажет Маской мертвеца с печатью зверя На челе, публично достоверя То, о чём не каждый и расскажет, Смелости набравшись, чем докажет, Что у ада есть как бы предверя. А ещё боялся я, что время Потечёт в обратном направленье И пространства будет искривленье — Не гляди в зерцальное смотремя! Видит Бог и видят теперь люди То, что не смешно в старом верблюде.

В ПАМЯТЬ АНЖЕЛИКИ

Сколько возможных вновь и вновь рождений Бог этой бедной маленькой усопшей Назначил! Здесь же сколько у особ шей Столько химер, сказал отец дваждений. Когда умру, то прошлого не станет, А с ней ещё не ставшее погибло. Померкло для неё небоогибло, День звёздами оплакан, что настанет. Я умер, как она, для бесконечных Несбывшихся событий, царь чей — случай. Из глубины юдольных злополучий Ко Господу взываю: из венечных Венцом дел добрых кто как Анжелика? К добру она стремилась недвулико.

КОТУ

Столь зеркала как ты не молчаливы И не столь тайно утро приключений, Красив тигро-пантерый зверь влечений, И от любви к нему с ума сошли вы.