Алгоритм невозможного
Шрифт:
Казалось заманчивым возвратиться к мгновениям до катастрофы, когда ее еще удалось бы предотвратить. Самое простое и очевидное решение. Однако оно получило экспертную оценку 0,1: вновь доверить судьбу эмбрионов безответственным людям интеллект-автоматы сочли нецелесообразным.
Ведь и без того они вплотную приблизились к решению своей сверхзадачи и лишь в одном не прибавлялось ясности: кому же воспитывать будущее человечество? Ведь люди — не мальки, вызревающие из личинок. Хватит ли интеллект-автоматам тепла, чтобы пригреть человеческих младенцев, заброшенных
Человеческих детенышей, которым не суждено познать вкус материнского молока, услышать сказанное над колыбелью ласковое слово, испытать прикосновение доброй руки отца?
Как нужен здесь Кей! Но его нет. Вернее, нет его материального воплощения. Триллионы единиц информации — вот все, что осталось от бывшего космокурьера.
И снова встает вопрос: что предпринять? И снова самоотверженные интеллект-автоматы упрямо движутся к цели…
Часть третья
ИНТЕРКОСМОС
1. Великий Физик
Великий Физик томился в своем домашнем кабинете. Это был и его рабочий кабинет: для ученого не существовало различия в по-нятиях «рабочее время» и
«время досуга».
Впрочем, последнее не имело ничего общего с бездельем. «Ничегонеделанье»
Великий Физик считал проявлением ущербности.
Привыкший к жесткой самодисциплине, он не давал себе поблажки ни в чем.
Никто не видел его неряшливо одетым — строгий темно-серый костюм был всегда тщательно отутюжен и застегнут на все пуговицы, волнистые седые волосы с фиолетовым оттенком гладко причесаны, лицо выбрито до синевы.
Эти внешние признаки педанта резко контрастировали с харак-тером ученого, вспыльчивым, импульсивным, даже сварливым, осо-бенно в пору неудач.
Аристократическая внешность отнюдь не сочеталась с аристократическим воспитанием…
Во всем, что касалось работы, Великий Физик был жаден и по-детски нетерпелив. Особенно при постановке проблемы. Сформулировать ее в миг озарения — значило сделать половину дела: дальше он двигался к цели напролом, сметая препятствия силой своего таланта. А решив проблему, тотчас остывал к ней. Возникало ощущение пустоты, которую нужно как можно скорее заполнить. Не развлечениями, не переменой обстановки, — только работой.
Одной лишь работой, каторжной, изнурительной, приносящей ни с чем не сравнимое наслаждение.
И приходилось вновь ждать озарения: только оно могло подсказать Проблему с большой буквы, а к иным Великий Физик не снисходил. Ждать терпеливо и смиренно, потому что никакими силами нельзя было ускорить его приход.
Терпение и смиренность претили деятельной натуре ученого. Он тщетно взывал к ним, насилуя себя, а в душе его зрел бунт, накапливалось презрение к своей беспомощности.
В такие дни Великий Физик делался невыносимым. Коллеги старались не попадаться ему на глаза, благо и сам он предпочитал никого не видеть, чтобы не срывать дурного настроения на неповинных людях.
Наедине с собой ворчал:
— Ах, старый осел! Ах, бестолочь! И
Сделанное прежде было для него не в счет. Всякий раз он как бы заново, с нуля, начинал свой путь в науке. С неуверенностью в себе, присущей новичкам. Он и чувствовал себя робким новичком — до тех пор, пока не приходило озарение.
Оно являлось вдруг, без предупреждения, иногда ночью, во время сна.
Врывалось, вламывалось, вторгалось, подчиняя Великого Физика бешеному рабочему ритму, который означал для него единственно полнокровную жизнь.
Но вот уже несколько месяцев он тщетно ждал озарения, а оно все мешкало. Сознание собственной неполноценности опустошало душу Великого
Физика. Он жалел себя злой, непрощающей жало-стью. И задавал безответный вопрос:
— Неужели я иссяк?
Больше всего Великий Физик страшился выйти в тираж, хотя то, что он уже успел сделать в науке, давно и прочно обессмертило его имя. Настолько, что оно как бы отделилось от своего носителя, заняло по достоинству место в пантеоне научной славы, в рассчитанных на века анналах. Сам же ученый стал безымянным Великим Физиком.
А ведь когда-то он был обыкновенным, даже заурядным ребен-ком. Был замкнут, дружил лишь с одним из сверстников, носящим странное имя Абрагам.
Внимание учителей распределялось между явными талантами и откровенными тупицами, его же сочли благополучным середнячком и предоставили самому себе. Это помогло ему сохранить свободу мышления.
Потом жизнь покатилась по колее. Студенчество. Работа в научной лаборатории, куда его, не подававшего надежд, взяли по чистой случайности: надо было срочно заполнить «горящую» вакансию. Хорошенькая лаборантка, ставшая женой, а затем помехой в ра бо-те. Развод. Одиночество, не тяготившее его, поглощенного делом. Потом неожиданное, даже для него самого, открытие.
За спиной перешептывались:
— Повезло!
— Зато как себя держит! Подумаешь, великий физик!
Ироническое пpозвище подхватили.
Но вскоре последовало второе открытие, затем еще одно. Недоброжелатели умолкли. Объявились «друзья», поползновения которых он отверг с презрительной усмешкой.
Шли годы, и чуть ли не каждый знаменовался новым открытием. Данное в насмешку прозвище обрело истинный смысл, вытеснив имя и фамилию. Так он стал Великим Физиком.
Неужели все в прошлом, и вместо открытий — мемуары, юбилейные торжества, интервью:
— А как вам удалось открыть деление электрона?
— О чем вы подумали, получив стабильное антивещество?
— Это правда, что будет конец света?
— Вы верите в Бога?
На первый вопрос он ответит:
— Понятия не имею!
На второй:
— Ни о чем.
На третий:
— Рано или поздно все кончается!
А на четвертый:
— Смотря что понимать под Богом.
И с каждым вопросом будет накапливаться раздражение, пока не достигнет критической массы. Тогда он выставит репортеров вза-шей, и они напишут в своих газетенках о бывшем Великом Физике, который уже ни на что не годен. И будут правы?