Алхимия
Шрифт:
К. Маркс в «Экономических рукописях 1857–1859 годов», исследуя исторический процесс возникновения капиталистических производственных отношений, характеризует ремесленный труд докапиталистических формаций (речь идет о ремесленниках средневековых городов) как труд, который «наполовину искусство, наполовину самоцель»37. Такой труд, по Марксу, — пока еще собственный труд работника; определенное самодовлеющее развитие односторонних способностей работника [193] . «Ясно, что там, где отношение работника является собственностью на орудие труда, там в действительном процессе труда орудие представляет собой только средство индивидуального труда; искусство сделать орудие действительно своим собственным, овладеть им как средством труда выступает как особое мастерство работника, утверждающее его собственником орудия» [194] . Уникальный характер изделия средневекового мастера неотделим от средства труда как собственности мастера. Но обретение средства труда как собственности и есть средневековое мастерство-ремесло. Философский камень, ставший средством труда в трансмутационной практике алхимика,
193
Там же. С. 488.
194
Там же. С. 490.
Может быть, здесь толкуют о способах очистки золота сурьмою, а серебра свинцом. Но здесь важно не что толкуют, а как толкуют.
Последующие замечания лишь обозначают проблему, не претендуя на всестороннюю ее разработку. Это тема самостоятельного исследования.
Уникальный характер каждого жизнеописания, хотя бы по причине уникальности его предмета, очевиден. Между тем тот, чья жизнь описывается, — человек своего времени, своей культуры, сросшийся с ней, неотделимый от нее. Но именно события интеллектуальной жизни культуры, в которой живет творец, по большей части остаются оторванными от собственно жизнеописания; предстают в виде неорганичного довеска, мало что значащего фона, инородным образом лишь соприкасаясь с реальной биографией самой личности. Фермент типического, инвариантного — словом, всего того, что определяет культуру эпохи, — бесследно покидает такие индивидуализированные построения. Но вместе с типическим исчезает и… личностно-неповторимое, обращаясь в беллетризованный антиквариат. Историческому воссозданию творческой личности, принадлежащей данной культуре, должна предшествовать в некотором смысле априорная реконструкция идеализированной модели творческой личности этой культуры. Созданная концеп-
Алхимия — это прежде всего практическое златоделие, в формах и терминах которого осуществляется духовная цель (она же и средство) строительства космоса. Космостроительство в некотором роде тождественно самостроительству. В этом смысле алхимия есть реализация ремесленного идеала (неотделенности живой способности производителей от форм бытия, содержания и возможностей орудия их труда). Вместе с тем сам этот космос мыслится как вещь-средство, и поэтому даже эта чисто «духовная» цель тоже глубоко практична. Однако алхимическая практика — практика лишь при условии дополнительной противопоставленности официально-средневековому умозрительному природозна-нию. Итак, «духовное», «теоретическое» природознание магистрального средневековья и вещественная «экспериментальная» алхимия. Вне этого противопоставления нет и алхимии. Стоит оторвать опытную алхимию от умозрительного природознания, алхимия как историческая реальность перестает существовать. Тогда-то и легко увидеть в «алхимии» (уже не в ней!) прямую предшественницу научной химии, химической технологии или вовсе ничего не увидеть.
Между тем теолого-теоретическое природознание магистрального средневековья при внимательном рассмотрении оказывается резко поляризованным на схоластику и ремесло. Алхимия же — вновь вслушиваемся в рецепт Рипли — в парадоксальном виде схватывает это средневековое природознание в его целостности, ориентируя его на земные практические дела, не ведая при этом специфически средневековой оппозиции схоластики и ремесла, как бы осуществляя их единение. (Схоластика груба, ремесло пустотело, а значит, нет [?] ни того ни другого.) Однако это единство (или его отсутствие?), сталкиваясь с миром веществ, ждущих быть превращенными, тотчас раздваивается на декоративный, пустотелый опыт (но опыт!) и приземленную, вещную теорию, данную в виде примеров-рецептов. Именно в этом и состоит принципиальное отличие алхимической «химии» от химии Нового времени. Алхимия — существенная составляющая «химической» картины мира в Средние века, особая «схоластико-ремесленная» деятельность, противостоящая схоластике и ремеслу магистрального средневековья. Результат их взаимодействия, возможно, и есть химия XVII–XVIII веков. Тогда алхимия в каком-то смысле — алхимическое прошлое химии; химия же — «химическое» будущее алхимии.
Таким образом, определение алхимии как средневекового способа существования в составе средневековой культуры несредневсковых культурных форм должно быть в последней своей части преобразовано. Алхимия — это способ существования в составе средневековой культуры гипертрофированно средневековых форм. Паракультурная природа алхимии и есть гипертрофированно средневековая ее природа со всеми сопутствующими следствиями.
Если верен этот контурный образ алхимии, тогда можно предугадать (в надежде угадать) пути синхронных и диахронных культурных и меж-культурных взаимодействий алхимии в собственном историческом бытии. Но это уже сделано в соответствующих главах.
В самом деле, алхимия как пародия на официально-средневековую духовность и сама средневековая духовность живут в единой средневековой культуре, ведут напряженный взаимопреобразующий диалог. Из предшествующего ясно, что алхимия — «кривозеркальный» образ магистрального средневековья. Но и самое средневековье, глядясь в кривое алхимическое зеркало, слегка подправляет свой образ. И так многократно. Вплоть до полного… отождествления. В результате и то и другое становится взаимно иным, свидетельствуя о Новом времени, новой культуре, новой науке. Напряженное синхроническое взаимодействие алхимии с культурной метрополией средневековья выявляет возможности диахронических взаимодействий. И тогда алхимия, в чем мы уже сполна убедились, оказывается на перекрестке культур, обещая ренессансное обновление средневековой культуры, ускоряя это обновление. Исследование же диахронических мутаций вновь переводит проблему в сферу синхронических взаимодействий. Тогда становится естественной двухчастное построение книги: «Диалог в замкнутом мире»; «На перекрестке культур». Такое построение должно запечатлеть двойственный характер взаимодействия алхимической периферии с «официальной», «канонической» средневековой культурой.
Алхимия — часть средневековой культуры и только в качестве составной части этой культуры и существует. Обретая самостоятельность целого, алхимия перестает существовать. Но стремление части стать целым — налицо. То же можно сказать и про магистральное средневековье. На чем же настаивал наш замысел? Понять часть как целое, а целое как часть; при этом ясно отдавать себе отчет в невозможности статически зафиксировать как то, так и другое вне исторического становления-разрушения, иначе говоря, понять алхимию как пародийно-выразительный полюс средневековой культуры. Напротив, понять алхимию как целое — это значит понять уже не ее, а то, что исторически возникло впоследствии (научная химия, химическая технология и прочее); или, что то же, понять неалхимическое средневековье как Ренессанс, Новое время и прочее, то есть уже не средневековье и не алхимию.
Максимальное бытие оборачивается максимальным же небытием. Большой текст алхимии свидетельствует об этом. Именно так устроена и именно так живет сама алхимия в ее противостоянии магистральному средневековью. Именно таким вот антитетическим, неповторимо средневековым образом. Пусть еще раз об этом расскажут тексты.
Муки с помощью огня, погружение в бесформенность с последующим обретением совершенной формы. Утрата всякого облика — возврат к золотоносному, венценосному, нетленному облику. От мертвого бескачественного черноцвета к высококачественному златоцвету . От крайнего унижения к наивысшей славе (Аверинцев, 1973, с. 50). Последнее истлевание ради последнего нетления. Черные монашеские одежды — белое и золотое сияние будущего века (черноцвет — златоцвет). «Истязание» огнем. «Горнило испытаний». Страдание. Всё это христиански переосмысленные вариации Ветхого Завета. Алхимическое золото как эмблема христианского мученичества. Василий Валентин учит: подобно тому как Христос, свободный от грехов, умер за грехи мира, так беспорочное золото, удивительным образом выдерживающее пробы, умирает за своих несовершенных и больных братьев и сестер и снова, восставая в великолепии, освобождает и растворяет их в вечной жизни (ВСС, 2, с. 413–420). Только став ничем, золото, сиречь бывшее железо, становится всем. Цветок, восставший из пепла. Воскресший бог. Мало быть серебром и мало быть золотом. Даже им предстоит пройти путь мученичества и надлежит принять муки во имя. Вслушайтесь и всмотритесь: прежде чем венчать золото и серебро и допустить возлюбленных до брачного ложа, согласно алхимической доктрине, надо их отмыть ото всех грехов, врожденных и приобретенных. Для каждого в отдельности готовят по теплой ванне, ибо слабая женщина не перенесет едкости мужской ванны. Ведь мужскую ванну приготовляют из сурьмы. Что же до женской ванны, то Сатурн укажет, какою ей быть (Пуассон, 1914–1915, № 5, с. 12)40. Таинство брака. Погибель.
Воскрешение. Торжество жизни попранием смерти смертью же. Совершеннейшая, «химически чистая» белизна.
Небытие духа (и потому бытие мирского) в игре алхимических метаморфоз оборачивается через духовное небытие подлинным бытием духа. Такое становится возможным лишь благодаря амбивалентной природе как магистрального средневековья (содержащего и одухотворенную практику), так и алхимической периферии средневековой культуры (содержащей заземленное, мирское духотворчество).
Алхимия устроена антитетически противоречиво. Но гордынный творчески индивидуальный пафос адепта герметического искусства ослабляет томление по богу. В алхимии в последнем счете оказываются снятыми и коллективно-индивидуальное приобщение, и неподатливое растворение во всеобщем субъекте — боге, и мучительное обретение себя как личности. Алхимия жестче, ригористичней, самонадеянней. Но так же незыблемы и неприкосновенны, словно отлитые на века, алхимические тексты, в точности соответствующие алхимическому делу, отмеченному гордым именем — Scientia immutabilis, присвоенным алхимии ревностными ее служителями.
Сама же паракультурная алхимическая деятельность, взятая целиком, — грандиозная вещественная, материально-предметная антитеза одухотворенному магистральному средневековью.
Соединить вещь и имя, осуществив тем самым средостение средневековой схоластики и средневекового ремесла, — пустяк для адепта алхимического искусства. Алхимик говорит: «Возьми, сын мой, две унции ртути и три унции злости…». И не только говорит, но и берет. Правоверный средневековый мыслитель этого не может. Чудо пресуществления — дело бога. Алхимик преобразует — пусть в чаяниях — ржавое железо в немеркнущее золото с помощью нечудодейственных процедур, но и с помощью… философского камня. В результате: совершенное золото, вечная жизнь; земное — не райское! — благоденствие. Материальный парафраз одухотворенного средневековья. Чудо противостоит обыкновенному превращению веществ; мастер частных изделий — изготовителю золота; строгий цеховой устав — незыблемой норме разночтений; создание пригодной в дело вещи — бутафорскому реквизиту золотоподобных безделиц. Слово, обращенное к богу — овеществленному слову алхимиков. Вещь как свидетельство бога отменяет вещь как бесплотный ее знак. Деяние, не столько свидетельствующее о деле, сколько указывающее на дело и тем самым опустошающее его.
Совместная, сопряженная жизнь алхимии и собственно средневековой культуры от генезиса до исторической исчерпаемости — впечатляющее свидетельство игры антитетических оппозиций, взятых не в частных поворотах средневекового мышления, но в целом — в глобальном общекультурном контексте.
Человек западного средневековья — арена этой игры, ристалище специфически средневековых глубинных противоречий. Странные вещи творились в этом странном средневековье! Стигматы святого Франциска. Сейсмически чуткое прозрение Альберта Великого, угадавшего сквозь даль расстояний (Париж-Кёльн) внезапную смерть любимого ученика Фомы Аквинского. «Переписка» Роджера Бэкона с давно почившим Авиценной… И только в алхимии чудеса ординарны, теоретически обоснованы. И лишь по странной — чудесной! — случайности не осуществляются. И все-таки именно алхимик — мастер планируемого паракультурного чуда — проявитель золотоподобных стигматов на схваченном порчей ржавчины железе, телепат-прорицатель отцовско-материнского алгоритма ртутно-серного эликсира, вызыватель Гермеса Трижды Величайшего с ночной и лунной ухмылкой из греко-египетских инокультурных потемок… Чернильница, запущенная в черта (а может быть, в Бога?). Итак, человек этих самых Средних веков41.