Алиби — надежда, алиби — любовь
Шрифт:
— Сашка, привет! — буркнул сердито, услышав его голос. — Слушай, я чего звоню. Алиса больна очень.
— А что с ней? — озабоченно спросил Саша.
— Что, что… Не придуривайся давай. Будто сам не знаешь, что. Слушай, Сашка, одумайся, а, пока не поздно? Она ведь точно с собой чего-нибудь сделает! Я боюсь за нее, Сашка!
— Нет, Пит. Я не вернусь. И давай эту тему обсуждать не будем. Я уже решил, все. Ты помоги ей там как-нибудь. Ну, в отпуск увези, что ли…
— Да не поедет она никуда! Ты же прекрасно это знаешь. Она тебя любит, очень любит, и страдает сейчас невыносимо. И это вообще не по-мужски… Это подло, в конце концов!
— Да не любит она меня, Пит.
— Господи, ну что за хрень ты несешь, Саш? Про душу, про Мефистофеля… Чего ты себе в голову вбил такое? Вы же хорошо жили. А ты взял ее и предал. Ты очень виноват перед ней, Саша. Ты взял и сделал ее абсолютно несчастной. За что?
Саша больше не нашел, что ему и ответить. Сколько раз за последние дни Пит затевал этот разговор, столько же раз и он честно пытался ответить на его одни и те же ли вопросы, то ли требования… Только объяснения его отскакивали от Пита, как горох от стены. Да и сейчас не стоило отвечать, наверное, — все равно он его не услышит. Не услышит и не поймет, что никто никого не может сделать ни счастливым, ни несчастным. Не в его это власти. Потому что каждый сам по себе, изнутри уже, либо счастлив, либо нет. А его жена Алиса как раз из тех — из несчастных. Из того типа людей, которые жить просто не могут, если не властвуют над кем-то, в чем бы эта власть ни выражалась. В активной ли о тебе заботе, в сознательной ли игре в кнуты и пряники, в целенаправленном ли убийстве твоей легкой и веселой натуры… Они жить не могут, никого не ломая и не уничтожая. Ласковые Джеки-потрошители, умные Фредди-Крюгеры. Они и не замечают, что сами находятся во власти у собственного желания власти, в жестокой от него зависимости. Что делать — любая зависимость делает человека уязвимым. Особенно когда она зависимостью вовсе не признается. Властолюбец, как алкоголик или наркоман, всегда глух, слеп и обуреваем собственной жаждой, утолить которую не может никогда. И горе тем, кто попадется ему на пути. Особенно горе добрым, нерешительным да от природы характером слабым — они, как мотыльки, сами слетаются к этому огню, с радостью обнажая перед ним свою душу — на, ешь… Но горе и властолюбцу, если вдруг живая, не съеденная и не сломленная еще душа вдруг окажется не такой уж и слабой, выпорхнет прямо из рук и улетит себе на свободу. И страдания к нему приходят тогда адские, ни с одной человеческой мукой не сравнимые. Ненадолго, правда. Мотыльков-то кругом полно. Иной пока разглядит, к какому огню прилетел, уж и крылышки обжег до такой степени, что и летать не может…
Он, слава богу, улететь сумел. Вовремя понял, что сопротивление, семейные бунты-скандалы да спартаковские войны освободительные ни к чему не приведут. С властолюбцем воевать нельзя, это его только раззадоривает. От него бежать надо, резко и сразу. И назад не оборачиваясь. Спасать надо свою шкуру, свою душу, самого себя спасать. И не слушать тех, кто обвиняет тебя в жестокости по отношению к обиженному. Особенно если обижена женщина — вроде как не по-мужски… Не слушать, потому что жажда властного обладания полов не различает. Ей все равно, где жить — в мужчине ли, в женщине…
— … Эй, ты где там? Чего молчишь? — вернул его из раздумий сердитый голос Пита. — Скажи хоть что-нибудь, не молчи. Натворил делов, теперь молчит в тряпочку…
— Я не молчу, Пит. Я же сказал тебе — ничего больше не будет. И можешь обвинять меня во всех мужицких грехах и подлостях. Давай. Даю тебе полный карт-бланш. Но только без меня, ладно?
— Ладно, понял… Но хотя бы свою дурную бабу ты можешь унять, черт бы ее побрал? Чтобы она ни Алисе, ни мне тут нервы не мотала!
— Какую бабу?
— Ну, эту, Надежду твою. И опору. А то она приперлась к Алисе вчера… Ходит, подслушивает, вынюхивает, понимаешь ли… Сегодня утром вот ко мне притащилась, обвинила черт знает в чем…
— А в чем, Пит? В чем она тебя обвинила?
— Да ты не поверишь! В том, что это я деда убил. И доказательства твоей виновности подбросил. Ну, бутылку разбитую, куртку…
Пит выпалил последние слова возмущенной скороговоркой и замолчал, ожидая Сашиной реакции. В общем и целом, реакция эта должна была последовать незамедлительно и быть очень предсказуемой, возмущенной то есть. Однако трубка опять замолчала тяжело и надолго. Очень нехорошо замолчала трубка. Он даже подумал — связь оборвалась, наверное.
— Эй, алё, Сашка… Ты где? — осторожно проговорил он и съежился, будто предстояло войти в ледяную воду. Или наоборот — в кипяток. И сердце вдруг выскочило из груди, и забилось в болезненном сосудисто-аритмическом беспокойстве.
— Да здесь я, Пит. Здесь. Слушаю тебя. — Снова послышался из трубки Сашин спокойный голос. — Ты знаешь, а я ведь вспомнил… Я все вспомнил про эту самую куртку. Я ее у тебя в машине оставил. Осенью еще. На заднем сиденье забыл.
— И что? Что ты этим хочешь сказать?
— Да ничего. Совсем ничего. И так все понятно. Но сказать надо, конечно. Одно только слово хочу сказать — прощай, Пит. Не друзья мы больше. И не приятели даже. И вообще — не знакомые друг с другом мужики. А за Алису не переживай — она и без твоей помощи справится. Другую мужскую душу-собственность себе со временем найдет. Только захочет ли эта мужицкая собственность тебя в друзьях семьи держать — вот вопрос…
— Сашка, брось… Ты что? Мы же с детства друзья…
— Нет, Пит. Зачем я тебе без Алисы? Всего доброго, береги себя. А насчет Надежды не переживай — я поговорю с ней. Сегодня прямо и поговорю. Она больше к вам не придет…
Все. Отбой. Короткие гудки в трубке заверещали беспокойно-отвратительно в самое ухо. Он аккуратно положил трубку на рычаг, сцепил пухлые пальчики нервной хваткой. Сердце все еще выдавало барабанную тревожную дробь, и тело будто покрылось липкой пленкой холодного пота. И воротник рубашки под галстуком был совсем мокрый, и по спине текло неприятно и щекотно, словно и впрямь окатило его ледяной водой. Или кипятком. Да еще и телефон зазвонил снова призывно и требовательно, заставив его содрогнуться от дурных предчувствий. Не вздрогнуть от неожиданности, а именно содрогнуться…
— Да, Алиса, слушаю.
Он сразу понял, что звонит именно она. Он даже и отдышаться толком не успел. И сделать для нее ничего не успел. Вернее, не смог. И успокоить ее ему нечем. Ужас дурного предчувствия снова схватился за сердце, снова стал мять его в своих железных и равнодушных пальцах. И голос сорвался петухом по-мальчишечьи. И все равно надо было говорить ей что-то, держать ответ, куда ж от него денешься…
— Да, Алиса, я слышу. Да, говорил. Только что. Он не вернется, Алиса… Постой… Ну не надо… Ну как это… Я, я буду рядом с тобой! Всегда! Что? Почему не надо? Подожди, Алиса, я не понял… Как это — никогда? Нет, я не буду напоминать… Ну почему присутствием? Нет… Нет, Алиса… Не надо так со мной…