Алиби — надежда, алиби — любовь
Шрифт:
И снова короткие гудки в трубке. Горестно-отвратительные. В самое ухо. Выпрыгивают, бьют прямиком по истончившимся нервам. Господи, он потерял ее. Не ее, он все в своей жизни потерял. Весь ее смысл. И жить ему больше незачем. Зачем жить маленькому жалкому круглому человечку, похожему на старую рыхлую тетку? Ничего у него больше в жизни нет. Ни единой зацепки. Вот оно, истинное наказание…
Уронив голову на руки, он заплакал совсем по-бабьи, с подвыванием и частыми короткими всхлипами. Кто-то заглянул в дверь и закрыл ее торопливо. Потом опять заглянул, и опять закрыл нерешительно. Неудобно. Неловко как. Надо бы перестать плакать, взять себя в руки, да он не мог. Плакал и плакал, и никак не мог остановиться….
— …
Саша сидел в кресле, элегантно сложив ногу на ногу, следил за ее лихорадочными передвижениями по комнате. Надежда нервничала, бегала сердито от окна к двери, изредка бросая на него гневные взгляды. Вот же заладил — не хочу, не хочу… Сам целую лекцию ей прочитал тогда, у Ветки, про невозможное человеческое унижение, и сам же готов такое в отношении себя с рук спустить…
— Ой, ну что значит — не хочу?! — снова взорвалась она праведным гневом. — А как же дед? Тебе за него что, не обидно, что ли? Да это же он, он его убил! А ты — не хочу…
— Ну, моим походом в милицию с этими твоими вновь открывшимися обстоятельствами деда уже не вернешь. Если даже сто раз докажешь, что именно Пит его убил, все равно не вернешь. Не надо, Надь. Он и без твоих доказательств — уже несчастный. Он ведь от крайнего отчаяния на этот шаг пошел, я так понимаю. Каждый хочет, чтоб его женщина любила. А его сроду никто никогда не любил. Вот он и придумал себе маленькую иллюзию с Алисой. Только она поначалу маленькой была, а потом в огромную болезненную потребность выросла. Потребность быть третьим, быть нужным, быть при чужих отношениях серым кардиналом, ухватывать от них и свой маленький кусочек. Прости его, Надь. Есть люди, которых надо просто уметь прощать…
— Ну уж нет! Нет у нас права на такое прощение! Он человека убил, понимаешь? А убийца, он убийца и есть, каким бы жалким да несчастным он ни был! Нет ему оправдания. И возмездие должно совершиться.
— Ого! Какая ты у нас пафосная, оказывается! А я и не знал… Надь, уймись, а? Ну какое такое возмездие? Тебя вот тоже твой муж убивал каждый день помаленьку, и что? Тоже возмездие над ним совершить надо?
— Да при чем здесь это…
— А при том! При том, что бесполезно над человеком что-то снаружи совершать. У каждого внутри свое собственное возмездие сидит, понимаешь? Сидит и часа своего ждет. И когда-нибудь само собой совершается, когда для этого свой срок приходит. В человеческой природе все, между прочим, очень мудро устроено…
— Ага! Тебя послушать, так все судебные органы отменить надо. И пусть все убивают друг друга, а потом сидят себе в удовольствие и всю жизнь ждут, когда ж это у них возмездие внутри соизволит проснуться да само себя палками высечь, как унтер-офицерская вдова? Нет уж, глупости ты говоришь! Не согласная я! И как человек, и как юрист не согласная!
— Юрист, говоришь? — усмехнулся загадочно Саша и взглянул на нее очень внимательно, будто вспомнил чего. — Точно, я ж забыл совсем…
— Чего ты забыл?
— Слушай, Надежда, а я ведь свое обещание насчет тебя выполнил. Я ж работу тебе нашел!
— Да? А где? Что за место? Расскажи!
— Терпение, мадам, терпение! Завтра все узнаете. Сюрприз для вас будет. Очень большой и очень загадочный. Завтра в гости тебя поведу.
— Куда? В какие гости?
— Да не бойся ты. Для начала — просто с мамой знакомить. А там видно будет.
— Как — с мамой? Что, прямо с твоей мамой? Ничего себе…
— А чего ты так ужасаешься? Она у меня не кусается. Она деловая, конечно, женщина, своеобразная очень, но что не кусается — это я могу тебе точно гарантировать. Да и вообще, она тебе рада будет, потому как ты есть не кто-нибудь, а самая моя настоящая спасительница. Воительница со скалкой. Алиби-Надежда, одним словом.
— Ладно, пойдем… Отчего ж не сходить? — пожала плечами Надежда. — А как мне одеться, Саш?
— О, господи! В боа с перьями и в кожаные шорты! А еще — в паранджу! Ну чего ты так перепугалась, не пойму? Надевай, чего хочешь! Там все свои будут. Мама да сестренка моя. И все. Только уговор — про Алису ни слова! И тем более про Пита! А то начнешь там свою грозную песнь про возмездие…
— А они что, не знают, что ты… что ты…
— Да все они знают. Просто тема эта у нас закрыта уже. Они меня поняли и все приняли, как есть. Я думаю, что и для нас с тобой эта тема уже закрыта. Что нам, в конце концов, говорить больше не о чем? И вообще, я есть хочу! Ты бы покормила меня лучше, а? У тебя от вчерашних салатиков в холодильнике ничего не завалялось? Я ведь и не поел ничего, убежал, занервничавши… А память о вкусной еде осталась! Так в глазах и стоит…
— Ой… А ты что, будешь есть вчерашнее?
— Да запросто! Если хочешь знать, я вчерашнюю еду даже больше люблю. Знаешь, как говорят? Если вы любите вчерашний суп, то приходите завтра…
Она уже два часа кряду крутилась перед зеркалом и никак не могла решить, что же ей такое надеть. Чтоб было скромно, но нарядно. Чтоб не ярко, но и не совсем по-мышиному. Может, черный строгий костюм с белой блузкой? Она в нем такая стройная… Нет, костюм не годится. Слишком серьезно как-то, будто она на деловую встречу собралась. Там же просто семейные посиделки будут, Саша сказал… Может, вообще в джинсах пойти? Опять же легкомысленно очень, да и неуважительно, наверное. Она ж не знает, каких нравов его мама… Вечернее длинное платье с голой спиной тоже не подойдет — вообще выглядит вызывающе для первого знакомства. Вот же головная боль какая! Полный шкаф тряпок, а надеть нечего. Да еще волнение это дурацкое одолело. Чего она трясется-то так, господи? Ну не съедят же ее там, в самом деле…
Вспомнилось почему-то, как вот так же она волновалась, когда ждала приезда Витиной мамы на свадьбу, свекрови своей будущей. Очень уж хотелось ей понравиться. Все приставала к Вите с вопросами — какая у него мама, какие у нее вкусы… Он отмахивался досадно — сама, мол, увидишь. Она и увидела. Вывалилась из вагона толстая одышливая тетка с хронической астмой, с красным лицом, с поджатыми куриной гузкой крашеными губками и маленькими злыми глазками, которые тут же прошили ее насквозь, как смертельные пули из автомата Калашникова. Сначала прошили, а потом изволили подобреть и улыбнуться сладко — а куда было им деваться? Свадьбу-то мама с Надеждой сами устраивали, на свои скромные средства. Рассчитывали, что Витя со своей мамой потом им компенсируют хоть что-то. А только большая фига вышла из той компенсации — даже и разговору об этом не зашло. А сами они спросить постеснялись…
Потом Витя свою маму больше в гости не звал, и сам к ней ни разу не съездил. Надежда поначалу изо всех сил пыталась поддерживать родственные отношения, все названивала ей в маленький провинциальный городок, но потом перестала. Разговаривать было абсолютно не о чем. Беседы эти телефонные превратились постепенно в настоящую пытку, в лихорадочный поиск пригодной для обоюдного общения темы. Другое дело, если б ребеночек у них был. Можно было бы о нем Витиной маме рассказывать. А так — абсолютно не о чем говорить. Не погоду же бедную терзать из раза в раз, в самом деле…