Алина
Шрифт:
(Она замолкает. Затем продолжает.)
– Не знаю… Может, я зря это все рассказываю… Про их семейную клоаку…
(Пауза.)
– Но без этого, наверное, не обойтись. Чтоб понять, как я там себя ощущала. Как я ненавидела все это, их всех. И себя вместе с ними. Господи… Как я себя ненавижу…
(Пауза.)
– Все дело в их матери. Ирина Сергеевна. Если бы не ее папочка, его деньги и влияние, вообще ничего не было бы. Так бы и работал мой свекор инженеришкой на заводе, а по вечерам сочинял бы песни, которые никто бы никогда не услышал. Он же музыкант еще. Недоделанный. Прямо кладезь талантов… Извините… Нельзя так, наверное… (Нервно смеется.) Да, им можно, мне нельзя. Хоть здесь оторвусь. (Нервно смеется.) Ладно. Слушайте дальше. В общем, отец этой моей, можно сказать, второй мамы, Ирины Сергеевны, был в свое время то ли послом, то ли кем-то там где-то Африке. Я не сильно в этом понимаю, но он большой партийной шишкой был. Не знаю, как ему это удалось. Но вроде бы сам добился. А он из Москвы. И женился в Москве. А через несколько лет после свадьбы они переехали в эту… Эфиопию, что ли. Неважно. Какая разница. В Африку, короче… (Смеется.) Знаете, с географией у меня всегда не складывалось. В школе у нас учитель был, вызовет к доске на карте страны показывать, а я не могу вспомнить. Стою и улыбаюсь ему. (Смеется.) Не знаю, что он там думал, но в итоге двойки не ставил. А сам симпатичный был. Девочки вообще это с детства отмечают. И таким мужественным казался. (Смеется.) «Детство, детство, ты куда бежишь…» Помните такую песню, да?
(Она замолкает. Затем продолжает.)
– Так… На чем я остановилась? Учитель географии меня сбил. (Смеется.)
– Про Африку.
– А, да, про Африку. Уехали они в Эфиопию (пусть будет Эфиопия)… Дочке, Ирочке, было три года. Она там и в школу пошла, при посольстве, конечно. И жили они в Африке долго и счастливо, как в сказке. Ирина Сергеевна часто рассказывала про свое счастливое детство. У них было все: дом, машина служебная, лакомства всякие, столовое серебро, чашки, блюдца из фарфора… Китайский, настоящий, говорила она. Этот фарфор половину ее мозга занимал. Как начнет про него рассказывать, так не остановишь… Короче, хорошо жили в этой своей Африке. Несколько раз в год приезжали в Россию. Ну, в СССР тогда еще. Месяц проводили здесь, а потом опять, как она говорила, «к обезьянкам». Это она местных так называла. Она их вообще как будто за людей не считала. Или это уже потом стала так говорить… Не знаю. Но думаю, с самого начала. Вообще – неудивительно. Но ирония в том, что, когда ей было семнадцать, она от такой «обезьянки» забеременела. Этого она, естественно, сама не говорила, мне ее домработница рассказала. Домработницы же все секреты знают. А у них домработницы были, представляете! Хотя почему были? И сейчас есть… Господи, говорю, как будто сто лет прошло уже. А это же вот, только что случилось… Я до этого домработниц только в сериалах видела. И не поверила бы, если бы мне сказали, что и у нас такое есть. В это трудно поверить, когда живешь в задрипанной пятиэтажке… Валя, такая милая женщина. А там, кроме как с ней, больше и разговаривать не с кем… Я же не из их семейки. Не из их общества. Да-а… Общество, блин. Высшее… (Смеется.) Извините. Ничего, что я так грубо?.. Зато болтаю сегодня… Не то что в прошлые разы… А с Валей мы до сих пор иногда по телефону разговариваем. Звонит мне, жалеет, рассказывает…
(Пауза.)
– Когда Ирина забеременела, ее привезли в Москву и выдали замуж. Папа нашел кандидата: молодой инженер, интеллигент, из порядочной семьи. Не знаю, где он его отыскал. Скорее всего, сын какого-то знакомого. То, что она беременна, не скрывалось; мало того, за это полагались бонусы. Иначе кому это надо? Тогда вообще переспать с кем-то до брака было не как сейчас… В Союзе секса не было. Даже в браке не было. (Смеется.) Только негры рождались! (Смеется.)
– Ладно… В общем, в обмен на свою дочь с эфиопским малышом в животе папа обещал устроить жизнь будущего зятя так, что тот горя не будет знать. Вместо комнаты в коммуналке получит квартиру в Москве, карьера пойдет вверх. Станет директором своего завода или другого. Ну, или что-то в таком роде. Короче, паренек согласился. Пришлось переступить через себя, наверное… (Смеется.) Представляю их первую брачную ночь… Интересно, что он думал… (Смеется.) А еще, знаете…
(Смеется еще громче и одновременно говорит, прерываясь на смех.)
– Знаете, у Артура Ивановича в кабинете статуя есть… Негр с огромным… ну… членом… Он приволок ее на свое пятидесятилетие… Метр в высоту, и достоинство у него до головы… Негр его руками поддерживает… Артур Иванович хотел ее сперва при входе в дом поставить… Но Ирина Сергеевна такой скандал закатила… Представляете… Он говорит: «Это мне друзья подарили и пожелали, чтоб такой же был… Не выкидывать же добро… Смотрите, какой богатырь… Фикаду! Его зовут Фикаду!» И за это самое его погладил… «Я про него и песню напишу»… И так все серьезно… «Сюда и поставим, на самое видное место»… А она сперва покраснела от злости, и все думали, что сейчас прямо накинется на него, а потом вдруг побледнела и села на диван. И все бросились ее успокаивать. Все, кроме Диниса. Он ушел в свою комнату. Такая шутка вышла… Вообще Артур Иванович иногда позволял себе разные выходки… Особенно когда тесть умер. Как было до этого, я не знаю. Но Валя мне говорила, что при его жизни он себе такого не позволял. Но это так, к слову.
(Останавливается. Затем продолжает.)
– Короче, жили они в Москве еще пять лет. А потом, когда Союз распался, пошли какие-то изменения, реструктуризации, не знаю, как называется. Короче, реформы. Папу из Эфиопии вернули домой, а потом и вообще выгнали с работы. А может, он сам ушел. Я не знаю. Но думаю… я думаю, его это не сильно волновало. Он, по-моему, столько уже заработал или наворовал эфиопского золота…
(Пауза.)
– Или, может, рабов куда поставлял… Или что у них там еще есть? Хотя сколько было денег у него тогда, не знаю. Да я и сейчас не знаю, сколько у них денег… Много. Вот. Вы меня еще слушаете? Или я уже надоела с этим дурацким рассказом?
– Конечно слушаю. Продолжайте. Это очень интересно.
– Хорошо, если это кому-то интересно… Ну, тогда дальше. Артур Иванович за это время дорос до заместителя директора завода, и к возвращению папы Ирины Сергеевны был уже относительно большой шишкой, несмотря на свой возраст. Юное дарование! Ирина Сергеевна же училась на последних курсах института. Хотя ей это надо было постольку-поскольку: она потом ни дня не работала, по-моему. Позднее, в девяносто втором, она родила Васю, моего будущего муженька-кретина. А в девяносто седьмом – Вику, избалованную дуру. Но это уже потом… А когда папа Ирины Сергеевны вернулся из Африки, решили они бизнес делать. Ну, как «решили»… Папа сказал, и точка. В общем, открыли фирму. А может, присвоили какую-то государственную, тогда же государственное имущество делили, как могли. Девяностые же. Все разворовывали. С этой фирмой – не знаю, но у них на сайте было написано, что работают они с пятьдесят какого-то года. Поэтому и думаю, что они что-то приватизировали, ни копейки не заплатив. Ну, и хозяином фирмы стал угадайте кто. Вернее сказать, стала. Ага, Ирина Сергеевна. А Артур Иванович – директор. Директор – хорошо, конечно! Но фирма-то все равно не его. А управлять ему. Да и представляете: жена – хозяин, а ты у нее работаешь по контракту… Не знаю, пытался ли он как-то по-другому это повернуть или отказаться… Да вряд ли. И кто его спрашивал? Папа сказал. Зять сделал. Затем и женился. Затем эфиопа и воспитывает. Затем и вообще всё. Всю твою жизнь, Артур Иванович, купили наперед. И все твои подписи директорские на договорах…
(Звонок телефона. Отвечает.)
– Алло… Да… Бли-и-ин… Я совсем забыла… Надо же еще подарок купить… Хорошо, что позвонила… Да… Ну да… Конечно буду… Да… Ладно, там увидимся… Давай, пока…
(Обращается ко мне.)
– Вот я дура, у подруги день рождения. Я совсем забыла. Ничего, если мы в другой раз продолжим?
– Конечно. Как вам удобно.
– Мне так неловко, только вроде бы начала что-то рассказывать. Зря время ваше отняла. Извините, что так… В другой раз, обещаю, все-все расскажу!
– Договорились! А насчет сегодня – вы и так многое сообщили, мне будет над чем подумать. В следующий раз…
(Конец записи.)
Я помню ее это «все-все расскажу», детскую жалостливую гримаску. В ней было что-то прелестное. Да, собственно, всё… Нельзя не влюбиться. Но все же нельзя. За этой детской непосредственностью прячется что-то более серьезное, то, до чего только предстоит добраться, а может быть то, до чего добираться не стоит. Как говорят, и хочется и колется.
Помню, тогда у меня складывалось двоякое впечатление: с одной стороны, как будто по–детски непосредственные (если можно так сказать) повадки, которые, кстати говоря, зачастую так нравятся мужчинам, а с другой – эта требовательность, это внимание к собственной персоне, эти порывы, эта жалость к самой себе. Что-то эгоистическое, что-то подчиняющее, что-то разрушающее. Может быть, эти выводы были тогда преждевременными, но все же именно так мне тогда казалось, и это еще больше заставляло меня быть осторожным: не поддаться соблазну, не влюбиться по уши. Хотя тянуло меня к ней невероятно.