Алкивиад и Гай Марций Кориолан
Шрифт:
XVII. ДЛИННАЯ речь Марция сообщила такое же сильное воодушевление и молодым сенаторам, и почти всем богачам. Они кричали, что единственный человек в республике, непобедимый и чуждый лести, — он. Некоторые из стариков сенаторов возражали ему, боясь последствий. Действительно, ничего хорошего из этого не вышло. Присутствовавшие в заседании трибуны, видя, что мнение Марция одерживает верх, с криком выбежали к народу и стали просить чернь собраться и помочь им. Состоялось шумное Народное собрание. Трибуны передали ему содержание речи Марция. Раздраженный народ едва не ворвался в заседание сената. Но трибуны обвиняли одного Марция и отправили за ним служителей, чтобы он мог оправдаться; но он, выйдя из себя, прогнал их. Тогда трибуны явились вместе с эдилами, чтобы взять его силой. Они уже схватили его; но патриции окружили его и выгнали трибунов, а эдилов даже избили.
Наступивший вечер положил конец беспорядкам. Ранним утром началось страшное
XVIII. НАРОД, за немногими исключениями, соглашался с ними. Порядок и тишина, с какою он держал себя, доказывали ясно, что он слушает их, разделяя их мнение, и успокаивается. Но тут вмешались в дело трибуны. Они объявили, что народ будет слушаться умных решений сената во всем, что может быть полезно, но требовали Марция для оправдания в его действиях: разве он возбуждал сенаторов и отказался явиться по приглашению трибунов не для того, чтобы произвести в государстве смуты и уничтожить демократию? Обрушив удары и брань на эдилов, он желал возжечь, насколько это от него зависело, междоусобную войну, заставить граждан взяться за оружие… Их речь имела целью унизить Марция, если бы он начал, в противоположность своему гордому характеру, льстить народу, или же, когда бы остался верен своему характеру, вооружить против него народ до последней степени, — на что они всего более рассчитывали, прекрасно изучив его.
Обвиняемый явился как бы для оправдания. Народ умолк; воцарилась тишина. Ожидали, что Марций станет молить о прощении, он же начал говорить, не только ничем не стесняясь, но и обвинял народ более, чем то позволяла откровенность, и своим голосом и наружностью показывал мужество, граничившее с презрением и пренебрежением. Народ пришел в бешенство, явно выказывал свое неудовольствие и раздражение вследствие его речей. Самый дерзкий из трибунов, Сициний, посоветовавшись немного с товарищами по должности, громко объявил затем, что трибуны произносят Марцию смертный приговор, и приказал эдилам вести его на вершину Тарпейской скалы и оттуда немедленно сбросить в пропасть. Эдилы схватили его; но даже народу поступок трибунов показался чем-то ужасным и наглым, что же касается патрициев, они, в исступлении и ярости, кинулись на крик Марция о помощи. Одни толкали тех, кто хотел взять его, и окружили его, другие протягивали с мольбой руки к народу. Речи и отдельные слова пропадали в таком страшном беспорядке и шуме. Наконец, друзья и родственники трибунов, убедившись, что Марция можно отнять и наказать, только убив множество патрициев, посоветовали трибунам отменить необыкновенное наказание для подсудимого, смягчить его, не убивать его насильно, без суда, но подвергнуть суду народа. После этого поднялся Сициний и спросил патрициев, почему они отнимают Марция у желающего наказать его народа. В свою очередь, последние спрашивали их: «Для чего и почему вы желаете без суда наказать самым жестоким и беззаконным образом одного из первых людей в Риме?» — «Не считайте это предлогом для вашего несогласия и вражды с народом: он исполнит ваше требование, обвиняемый будет судим, отвечал Сициний. — Тебе, Марций мы приказываем явиться в третий рыночный день и убедить граждан в своей невиновности. Они будут твоими судьями».
XIX. ТЕПЕРЬ патриции были довольны решением и весело разошлись, взяв с собою Марция. В промежуток времени до третьего рыночного дня — рынок у римлян бывает каждый девятый день, который зовется «нундины», — объявлен был поход против антийцев, что давало патрициям надежду на отсрочку суда. Они рассчитывали, что война затянется, будет продолжительна, а за это время народ сделается мягче; гнев его стихнет или совершенно прекратится среди забот относительно ведения войны. Но с антийцами был вскоре заключен мир, и войска вернулись домой. Тогда патриции стали часто собираться: они боялись и советовались, каким образом не предавать им Марция в руки народа, с другой стороны — не давать вожакам повода возмущать народ. Заклятый враг плебеев, Аппий Клавдий, произнес сильную речь, где говорил, что патриции уничтожат сенат и совершенно погубят государство, если позволят народу иметь над ними перевес при голосовании. Но
XX. ВИДЯ, что сенат колеблется между расположением к нему и страхом перед народом, Марций спросил трибунов, в чем они обвиняют его и за какое преступление привлекают к суду народа. Когда они ответили, что обвиняют его в стремлении к тирании и докажут, что он думает сделаться тираном, он быстро встал и сказал, что теперь он сам явится перед народом для своего оправдания, не откажется ни от какого суда и, если докажут его виновность, будет готов подвергнуться любому наказанию. «Только не вздумайте изменить обвинение и обмануть сенат!» — сказал он. Они обещали, и на этих условиях открылся суд.
Когда собрался народ, трибуны начали с того, что устроили голосование не по центуриям, а по трибам, чтобы нищая: беспокойная, равнодушная к справедливости и добру чернь имела при голосовании перевес над богатыми, уважаемыми и обязанными нести военную службу гражданами. Затем, отказавшись от обвинения подсудимого в стремлении к тирании, как несостоятельного, они снова стали припоминать, что Марций раньше говорил в сенате, мешая дешевой продаже хлеба и советуя уничтожить звание народного трибуна. Трибуны придумали и новее обвинение — обвиняли его в том, что он неправильно распорядился добычей, взятой в области Антия, — не внес ее в государственную казну, а разделил между участниками похода. Это обвинение, говорят, смутило Марция всего более: он не был подготовлен, не мог отвечать народу тотчас же как следует. Он начал хвалить участников похода, вследствие чего зашумели те, кто не принимал участия в войне, а их было больше. Наконец, трибы стали подавать голоса. Большинством в три голоса вынесли обвинительный приговор. Его осудили на вечное изгнание.
После объявления приговора народ разошелся с такою гордостью, с такою радостью, как не гордился никогда, даже после победы над неприятелями; но сенат был в горе и глубокой скорби. Он раскаивался и жалел, что не принял всех мер, не испытал всего, прежде чем позволить народу надругаться над ним и дать в руки его такую силу. В то время не было нужды различать граждан по одежде или другим отличительным признакам: сразу было видно, что веселый плебей, печальный — патриций.
XXI. ОДИН Марций был тверд, не склонял своей головы; ни в его наружности, ни в походке, ни в лице не было никаких признаков волнения. Среди всех жалевших о нем один он не жалел о себе. Но это происходило не потому, что им владел рассудок, или чтобы у него было кроткое сердце, не потому, чтобы он терпеливо сносил случившееся, — он был страшно разгневан и взбешен; это было то, что составляет настоящее страдание, которого не понимает большинство. Когда оно переходит в гнев, то, перегорев, становится чем-то твердым и деятельным. Вот почему рассерженные кажутся деятельными, как больной лихорадкой — горящим: душа его кипит, взволнована, находится в напряжении.
Свое душевное состояние Марций тотчас же доказал своими поступками. Придя домой, он поцеловал громко плакавших мать и жену, советовал им бодро переносить случившееся и немедленно вышел и направился к городским воротам. Его провожали до них почти все патриции; сам он не взял и не просил ничего он ушел в сопровождении трех или четырех своих клиентов. Несколько дней он провел один в своих поместьях. Его волновало много мыслей, внушаемых ему его раздражением. В них не было ничего хорошего, ничего честного: они были направлены на одно — он хотел отметить римлянам и решил вовлечь их в тяжелую войну с кем-либо из соседей. Марций решил попытать счастья сперва у вольсков, зная, что они богаты людьми и деньгами, и надеясь, что прежние поражения не столько уменьшили их силы, сколько увеличили желание вступить в новую борьбу с римлянами и ненависть к ним.
XXII. В ГОРОДЕ Антии жил Тулл Амфидий, вольск, вследствие своего богатства, храбрости и знатного происхождения сделавшийся царем. Для Марция не было тайной, что он ненавидел его сильнее, чем кого-либо из римлян. Ке раз в сражениях, осыпая угрозами и вызывая один другого, они хвастались своим соперничеством, как это бывает обыкновенно у воинственных, честолюбивых и самолюбивых молодых людей. К общей вражде римлян с вольсками присоединилась личная. Несмотря на это, Марций видел в Тулле некоторого рода благородство и знал, что никто из вольсков не пожелает так горячо зла римлянам, как он, при первом представившемся случае. Марций подтвердил справедливость мнения, что «бороться с гневом трудно: за страсть он жизнью платит». Он надел одежду и принял внешность, под которой его могли всего менее узнать, если бы даже увидали, и как Одиссей вошел в «народа враждебного город».