Альманах «Российский колокол». «Новые писатели России». Литературная премия М. Ю. Лермонтова. Выпуск №4
Шрифт:
Уходил с Земли еще один день. Ничего особенного в этот день не произошло. Было спокойно и тихо. Наконец-то можно было залезть под одеяло, накрыться с головой и подумать о своем: о приближавшихся новогодних каникулах, о любимой бабушке, о ее вкусных, душистых пирожках, о маме, с которой все-таки виделась иногда. Как стук дятла, голову долбила мысль: «Господи! Зачем я здесь?!» Постель мне служила своеобразным коконом, в котором я пряталась от надоевшей суеты.
– Оль, подай мне тапочки!
Писклявый голос «старшей» прервал нить мыслей. «Да пошла ты!» – ответила ей мысленно. И снова о своем: «Да, мамочка. Неужели такой судьбы ты для меня хотела? Конечно же, нет!
– Оль, сделай так, как она просит! Не отстанет!
Я молчала.
«Умру, но не подам!» – думала я.
– Клячкина! Ты чего там шепчешь?!
Соседку как ветром сдуло.
– Оля, последний раз тебя прошу! Подай мои любимые тапочки! По-жа-луйс-та!
Сжимая волю в кулак, негромко ответила:
– Подать тебе тапочки?! Любимые?! Я не лакей! Лакеи жили в восемнадцатом веке!
В воздухе повисла гробовая тишина. Тело помимо моей воли сжалось. Староста подлетела к кровати, отбросила одеяло, вцепилась в меня. Это были не руки – это были железные клещи! Я цеплялась, упиралась, но они силой стащили с теплой кровати на ледяной пол.
– Кто позволит ей подняться, ляжет рядом!
В Доме малютки инстинкт самосохранения подсказал Шабалкиной: чтобы выжить, необходимо прогибаться под каждого. Воспитатели доверяли ей детей. Следить за выполнением распорядка дня входило в обязанности старосты. И порядок этот Анька поддерживала исходя из своих принципов. Особенно ее забавляли, так сказать, «домашние» дети. Именно их сирота лепила под себя. Ей нравилось, когда ее боялись. Она ощущала сладкий вкус власти. К ним у нее был иной подход. К быту «домашние детки», как она выражалась, не приученные. Например, во время уборки комнаты могла специально разлить грязную воду. Наливала в таз чистой воды, следила, как мы стираем пыль с подоконников и поливаем цветы. Говоря при этом: «Изнежились под мамином крылышком! Как без мамы-то жить будете? Вы на меня, пожалуйста, дорогие мои, не обижайтесь. Я вас к будущему готовлю!» Мы жили словно под дулом пистолета!
А была ли в ней частичка доброты? Да. Все-таки была. Но не такая доброта, которая свойственна обычным людям. Если играешь по ее правилам, она будет доброй. Могла разделить с нами последний кусочек черствого черного хлеба. Иногда мы голодали. И грызли по ночам сухари, украденные из столовой. Игрок, игравший не по ее правилам, никогда не был для нее своим!
Анька молча вернулась на свою кровать, села и начала качаться вперед-назад на кровати. Привычка, оставшаяся после дома малютки. Всегда спасала ее от нервного срыва. За громкий плач можно было получить подзатыльник. А если будешь реветь во весь голос, ночь в ледяной ванной тебе обеспечена. А качаться, выплескивая весь негатив, можно: за это не били. Староста плакала. Только тишина и собственная тень от луны видели ее слезы – следы от невысказанных слов. Она никогда не показывала их. Считала слезы «мокрым делом». Проявлением слабости. Эти слезы, словно капли дождя по стеклу, катились по щекам. Она не била соседку по комнате. Просто не могла допустить, чтобы ее маленький мирок, построенный с большим трудом, в одночасье рухнул.
Она не думала, что перегнет палку. Если соседка умрет, то ей придется очень даже несладко. Она не собиралась бить бедную девочку. Просто хотела поставить на место. И доигралась. Я раздражала своей стойкостью. Был во мне, как сейчас говорят, внутренний стержень, которой невозможно было выбить ничем. Это и бесило, злило и не давало спокойно жить. А кто она? Сирота. Мать? Где-то есть.
Шабалкина качалась не только когда ей плохо, но и когда смотрели телевизор. Мы чаще всего, усевшись кучкой на холодном полу, смотрели очередную серию мексиканской новеллы – сначала «Богатые тоже плачут», а затем «Просто Марии». Анька всегда садилась на мягкий стул. Он стоял у окна почти рядом с «ящиком». Никто из детей не садился на ее «трон»: истерика старосты лишала нас просмотра.
А видеть до тошноты надоевшие, облупившиеся стены комнат никому не хотелось.
Во время просмотра телевизора мы ненадолго отвлекались от жестокой реальности. По мановению волшебной палочки переносились в яркий красочный мир киногероев, плакали и радовались вместе с ними. Анька, спасаясь от действительности, уходила в построенный собственными силами мир. Качалась сначала медленно, затем все быстрее до тех пор, пока не заканчивалась очередная серия «мыльной оперы».
Один раз Нина Ивановна, воспитатель со стажем, одинокая пожилая женщина лет пятидесяти, решила взять сиротку на выходные к себе погостить. Жила она в небольшой уютной двухкомнатной квартирке на первом этаже десятиэтажного небоскреба.
Гостья ощущала себя не в своей тарелке в домашней уютной обстановке. С открытым ртом и широко распахнутыми глазами бродила Анька из комнаты в комнату, делая новые и неожиданные открытия для себя. Объектом ее внимания были, на первый взгляд казалось, привычные для нас вещи. Кастрюльки на газовой плите, мягкие и чистые ковры. И главное – тишина. Было жутко дико!
Как известно, аппетит приходит во время еды. Нигде она еще не видела такое количество вкусной пищи! Больше всего Аньке понравились настоящие домашние котлеты. Это не то, что в детдоме! Не котлета, а резина – не разжуешь. В первый раз в жизни Анька наелась до отвала. Болел живот. Ну, ничего! Это не на всю жизнь!
Запах чистого белоснежного белья вызвал у нее дрожь. Мертвая тишина пугала ее. Не было привычного шепота, суеты и скрипа заржавевшей кровати. Гостья привычно качалась, сидя на большой широкой постели. Целая палитра разнообразных чувств волной захлестнула ее! Громкий отчаянный плач пронзил тишину! Нина Ивановна, немного шокированная поведением своей воспитанницы, сидела рядом, пыталась ее обнять. Как раненный зверь, вырывалась Шабалкина из теплых, материнских рук, глотая горькие слезы, кричала: «Не могу я здесь больше! Не могу!» Напоив сироту чаем с успокаивающей микстурой, Нина Ивановна не спала. «Бедняжка!» – думала женщина.
В понедельник откровение Нины Ивановны стало предметом обсуждения. Говорили все, особенно врачи в медпункте.
Острая боль пронзила меня. Вернуться в постель не могла – не пускали. Сколько так пролежала? Не помню, полчаса, может час.
Вдруг послышались твердые, быстрые шаги. Все бросились по койкам врассыпную. Полоса света стремительно расширилась, обняла и, казалось, согрела меня. Уборщица включила свет. Он на миг ослепил.
– Да батюшки, да ты что! О Господи! Кто ж тебя так? Сволочи!
На следующий день, помню, было воскресенье с острой болью в животе меня увезли на «скорой». Поликлиника находилась от нас недалеко – через дорогу. Новый декабрьский день девяностого года встречала в больничной палате. Открыла глаза. Желтые стены больничной палаты мрачно смотрели на меня. Белый халат. Молодая женщина приятной внешности склонилась надо мной. Странный разговор: родить сможет или не сможет. Недоумевала, как связаны острая боль внизу живота и роды. Как потом выяснилось, цистит.