Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «По следам „Книжной Сибири“»
Шрифт:
Белый Владимир. Белые храмы на белом снегу. Строгое великолепие Успенского собора. Потемневший белый камень стен монастыря, принявшего первоначально прах Александра Невского. Остатки золотого века владимирского зодчества.
Белый прах веков.
Улица, которую прежде (как и во многих старых русских городах) называли Большой и о которой Добролюбов, проезжая, писал: «…кондуктор говорит, что только одна улица и есть порядочная во всем Владимире».
Совсем рядом, в пяти минутах отсюда, по горе и под горой разбросаны деревянные домишки, узкие улочки и тот подвал, о котором пойдет, вниз скатываясь, речь. Пока приведем только строки путеводителя, изданного за два года до перестройки: «У царского правительства “не было” денег на благоустройство одного из древнейших городов России».
У последующих правительств, увы, тоже.
Здесь, во Владимире, служил некогда в губернской газете Герцен. Здесь жили знаменитые братья Столетовы – физик и генерал. Здесь, на той же главной улице, стоит один из старейших в стране музеев.
Картины Поленова, Тропинина, Шишкина, Васнецовых, Айвазовского, Куинджи и даже (мало где увидишь) Фешина. Любовно и ностальгически-романтизированно оформлена экспозиция быта дворянских усадеб, коих много было когда-то в губернии. Впечатляет напоминающая иконостас стена портретов русских царей и примкнувших к ним исторических личностей.
Происходила в эти дни в музее и оригинальная выставка бутылок всех времен (около 300 экспонатов, хотя действительность, конечно, богаче), сопровожденная, увы, очень самодеятельными стихами «на заказ». Получасом позже антикварный магазин неподалеку показался достойным продолжением той выставки, только более многожанровым.
На выходе из этого красивого музея угрюмо томился очень вооруженный пятнистый охранник, создавая эстетический контраст. Но вина не его, конечно, а снега, белого снега…
На той же заснеженной главной улице – все приметы времени, вывески причудливо названных баров и кафе – тут, как и во многом, провинция изобретательней Москвы. Долго пришлось опрашивать прохожих: что за памятник, единый в трех лицах, громоздится в центре? Толком всех составляющих памятник лиц не знал никто, лишь смущенно сообщили, что в народе это называется «Три дурака», а то и похуже. По концентрации памятников этот квадрат города явно превосходил все другие: видимо, призван осуществлять зодческую связь времен. Вот по поводу связи времен здешний скульптор и уточнил: «Видите – там Андрей Рублёв? А через дорогу – Ильич. Позы явствуют: Рублёв рисует Ленина».
Скульптор очень симпатичный, общительный. За шестьдесят, но бодр и подвижен. Преподает живопись в местном институте. В последние годы обратился к религии (очевидно, на фоне тяжелых болезней в семье) и проповедует неустанно, оставаясь при этом, слава богу, человеком с природным юмором. К иным мировоззрениям терпим. Признаков ежедневной творческой работы не видно в его огромной мастерской: приобщение к религии и творческое самовыражение – процессы очень часто обратно пропорциональные…
Скульптор рассказал, что не так давно сюда перебрался художник из Сибири: «Вот его этюды, я их даже использую как учебное пособие на своих занятиях».
Этюды показались интересными, и потом – земляк… здесь, во Владимире, а вдруг еще и знакомый? (Потом оказалось, что Скульптор традиционно перепутал Омск и Томск.)
Так мы попали в прилегающие к центру «шанхайчики» – узкие крутые улочки, по которым вовсю скатывались на санках дети. Как сказал потом Земляк, весной мимо его подвала поток воды идет так быстро, что в его подвал не заходит.
Жилище Земляка и вправду было экзотикой, если применимо это понятие к российской трущобе, которую он, однако, приобрел здесь за немыслимую сумму. Мастерские художников – зачастую экзотика, но эта была поистине берлога: свет дня сюда проникнуть ни в какое время года попросту не мог.
Поэтому низкий потолок был оснащен лампами дневного света. И вообще все было обустроено, как надо для жизни (скажем, в сибирском зимовье, где порядок – закон и весь нужный минимум в наличии и на месте). Две печки обогревали жилище, полки с книгами, картинами и утварью располагались оптимально. Сам хозяин умел в десять минут испечь крупные лепешки (постные, чему рад был Скульптор) и столь же быстро приготовить говяжью печень – лучше любой хозяйки (для гостей мирских).
Все это соответствовало и той скорости, с какой он «пек» свои картины (ибо их немерено, а это только «владимирский период»).
Было удивительно узнать, что ему лет на десять больше, чем выглядит, то есть вовсе не сорок пять.
– Я еще выйду на мировую арену, – сказал он без пафоса и хвастовства.
И хотелось пожелать Земляку в этой его уверенности всего самого-самого. А картины… Что картины? Можно работать днями, годами – и писать хуже… А можно убавить количество и заняться качеством. Но на что тогда жить, на что менять места, познавая белый свет в своем неустанном поиске другой среды и натуры?.. Не говоря уже о самом свете, свете дня, на который он иногда выносит (в подвальный свой двор) работы, чтобы увидеть их все же в истинном цвете…
– Почему перебрался сюда из Сибири?
– Здесь настоящая Русь. А Сибирь – колония России.
– Настоящая Русь… Храмы вместо пятистенок и вместо ивняка ветла?
Нет, мы не спорили с ним. (Гоген – тот, наоборот, в колонию уехал.) Художниками правят иные законы. От Скульптора я знала: он, Земляк, постоянно навещает в больнице уже беспомощного во всех отношениях главу «владимирской школы» живописи, которого, похоже, больше некому навещать.
И еще преподает живопись детям.
Причудлива связь поколений.
У хозяина сидел уже гость, тоже художник. Выпивший, но по контрасту с хозяином хмурый. Причина выпивки (с которой он, видно, давно и не без труда завязал) и хмурости (присущей, видно, ему и так) была серьезная: у него в этот день пропала собака. Ее-то он искал, бродя по этим шанхайчикам, и, отчаявшись, забрел сюда, душу утишить и утешить.
– Кукшей ее зовут, – мрачно сказал Художник. – Давно она у нас. Только ее и люблю. В этой жизни. И так с женой плохо живем, а если еще и без Кукши…