Алмаз. Апокриф от московских
Шрифт:
Оставшись один, царевич дотянулся до аппарата и телефонировал Бомелию. Аптекарь знал свое дело. Остановив августейшую кровь, он пустился в рассуждения о природе смертных: ненадежной, лживой, продажной и предательской.
– Доверять смертным не следует. Они ведь только того и ждут. Стоит выказать им свое благоволение, как они тут же залезут к вам и в душу, и в карман. И вывернут и то, и другое наизнанку.
Под назидательное ворчание лекаря Уар забылся тяжелым сном, а пробудившись к следующему полудню, убедился, что злополучного алмаза и след простыл. Значит, мерзавец уверен, что получил все возможное: и камень, и фемину. Ну что ж… его ждет горькое разочарование. И наказание.
И потянулись дни ледяного отчаяния. Царевич чувствовал, что он больше не властен над своим рассудком, и никто, никто не в силах остановить это безумие: ни друг, ни враг. Один только камердинер находился при нем неотлучно и возвращал понемногу к жизни своими россказнями и увещеваниями.
– Погуляли бы, барин! А-то ведь таете на глазах. А в Москве нынче весело. Давайте-ка я в театр вас соберу – подкормитесь чуток тепленьким, сладеньким.
Царевич поднял на слугу полные боли глаза.
– Ну не в театр. Зачем же непременно в театр? В ресторацию езжайте. Бобрище ваш вон что ни день, то пьяный… Отчего не принимаете? Переживает он ведь. Китаец приходил – черт его знает зачем. Я не велел пускать, да дворник, дурак, не усмотрел – кошку гонял. Откуда она только взялась?
– Погоди, он что – в дом вошел?!
– Проскользнул, подлец! Извиняйте, барин. Но как меня увидал, так и порскнул наружу.
«При чем тут китайцы?» – подумал Уар, рассердился и встал, ощутив прилив сил.
Глава 24
Неверный лик Фортуны
Адаманский никак не ожидал, что фемина вернется к нему с приданым. Алмаз, который он выпасал в Африке почти два года, попал теперь именно в его руки. И репортер, хоть и был удивлен до крайности, все же находил такой оборот Фортуны вполне справедливым. Алмаз осветил ему новый путь. Он понимал, что продать его будет невозможно. Да и жить праздным наблюдателем, подобно господину Углицкому, ему было неинтересно. Адаманский жаждал бурной деятельности. Он полагал, что алмаз следует распилить и продавать по частям по мере надобности, вкладывая полученные деньги в дело. Делом он себе назначил Анастасию и ее творчество.
Обратившись к знакомому московскому ювелиру, коего спас однажды от неприятностей в виде потери реноме, Адаманский к великому своему огорчению узнал, что распилить алмаз ой как непросто. Никто из московских мастеров не брался, хотя каждый из них в той или иной форме выказывал желание посмотреть на камень.
– Мы поедем за границу. Там и распилим, – говорил он Анастасии. – Ювелиры говорят, что это под силу только Ашеру. К нему и повезем. Я узнавал – это очень известная фирма, им можно доверить алмаз.
Дайте бедному, но амбициозному человеку истинное богатство, и он непременно сделает с ним какую-нибудь чудовищную глупость! У бедного человека нет навыков обращения с истинным богатством. Он представления не имеет, как обратить сие чудо себе на пользу. Теперь же, имея в руках уникальный, единственный в мире камень, Адаманский испытывал серьезные финансовые трудности. Наличие в его доме Анастасии и украденного ею алмаза исключало возможность обратиться к меценату за финансированием текущих расходов – сценических костюмов, билетов на проезд до Амстердама. Зная о происхождении камня, хоть и не владея информацией о том, каким образом он оказался в Москве, репортер все же догадывался, что в полицию по поводу пропажи господин Углицкий обращаться не станет. В конце концов что украла у него этуаль? Средства, на которые тот собирался жить? Да нет же! Средств, полагал Адаманский, у сего господина на десять жизней хватит. Она украла у него всего-то возможность любоваться алмазом. Любование
Этуаль ничего не хотела слышать о трудностях, справедливо полагая, что хватит и того, что она принесла средство реализации плана мировых гастролей. Адаманский отточил перо и продался с потрохами той партии, которая больше платила. Он тогда сильно удивился, что самые большие деньги вкладывала в газетчиков партия, представлявшая интересы самого бедного населения империи. И вот уже в мае революционными спонсорами куплены им с Анастасией билеты в Европу, чтобы издавать там газету «Искра», потому что в Москве печатание без особого разрешения в периодических изданиях каких бы то ни было статей о бедственном положении разных лиц запрещалось господином министром внутренних дел. Все подобные статьи подлежали непременно полицейской цензуре. Радеть о благе народном можно было только из-за рубежа.
Едва майское солнце подсушило землю, москвичи потянулись в парки. Все слухи о предполагавшемся первомайском нападении на интеллигенцию и учащуюся молодежь оказались вздорными. Московским градоначальником было еще с утра объявлено, что все опасения не имеют серьезных оснований и что будут приняты все возможные меры к недопущению каких бы то ни было насилий, с чьей бы стороны таковые ни были проявлены. Во избежание провокаций под видом праздничных песнопений, московская судебная палата утвердила арест, наложенный местным комитетом по делам печати на следующие музыкальные издания: «Русская марсельеза», «Карманьола», «Красное знамя», «Дубиншка-машинушка», «Смело, друзья, не теряйтесь», «Ткачи», «Варшавянка», «Смело, товарищи», «Траурный марш» и «Похоронный марш» и на прилюдное исполнение оных. Впрочем, без эксцессов, как водится в праздник, дело не обошлось: некто Николай Куроедов, проходя в нетрезвом виде по Чистопрудному бульвару, спустился в платье в пруд и стал плавать. Куроедова из пруда вытащили и отправили в участок.
На летних площадках, коими поспешили обустроить свои заведения рестораторы, публика говорила о закате Москвы, о том, что Бердичев объявлен вольным имперским городом. Туда переносится издание «Новостей» и «Энциклопедического словаря Эфрона» и училище князя Тенишева. Говорили, что по распоряжению кабинета будет разрыта могила банкира Ротштейна для отыскания там зарытых идей графа Витте.
В людском и птичьем гомоне, в грохоте городского транспорта тонули тихие звуки весны: лопались почки, прорастая масляным глянцем листьев, трепетали крыльями первые бабочки-капустницы, деловито трусили по своим весенним делам отогревшиеся коты. Солнце ломилось в окна сквозь набившуюся на них за зиму пыль и грязь. Но однажды, воскресным днем, благостная картина расцветающей Москвы окрасилась кармином, и в вечернем номере «Московского времени» в колонке криминальной хроники появилась новость:
«Господа, отъезжающие поездом Москва – Варшава, и провожающие их лица были поражены драмой, разыгравшейся на их глазах. На перроне, у вагона первого класса, в образовавшейся вдруг толпе состоятельных господ упал замертво известный московский репортер и путешественник в дебрях африканского континента г-н Адаманский. Очевидцы свидетельствуют, что у репортера было растерзано горло. Подле упавшего билась в истерике молодая дама под плотной вуалью. Из полицейского морга сообщают удивительное: в мертвом репортере не оказалось ни одной капли крови. Из участка также поступили сведения, что у дамы пропала шляпная коробка, по которой она особенно сильно убивается».