Алмаз
Шрифт:
Тот обернулся и застыл от удивления, узнав Керью.
— Ты шпионил за мной! Вечно лезешь не в свое дело!
— Вот-вот, вам я как раз хотел сказать то же самое.
Джону была глубоко безразлична судьба незнакомок и их умершего ребенка, но он прекрасно понял, куда клонит информатор Левантийской компании.
— Эти женщины не цыганки! — закричал Керью. — Разве они хоть чуточку похожи? Посмотрите же!
Чернь дрожала от ужаса.
— Кого вы слушаете? — Слуга Пиндара показал пальцем на Амброза. — Он же иностранец, чужак! Может, это он привез в город чуму?
— Керью! —
Дорогая одежда и аристократическая уверенность Амброза, бесспорно, внушали толпе уважение, но Джона они принимали за своего. Оборванцы вновь беспокойно загудели. Джонс явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Я знаю этого человека, — провозгласил Керью, — он сам лжец и мошенник!
— Молодой человек, — торопливо зашептал коллекционер ему на ухо, — ты что творишь? Они же разорвут нас!
Джон понял, что Амброз изрядно напуган.
— Что же, — прошептал повар ему на ухо, — если тобой не займутся они, займусь я, не сомневайся.
— Что? Ты переходишь все границы! Придется рассказать Пиндару! Да тебя выпорют! Четвертуют! Я прикажу…
Керью не обратил на его слова никакого внимания.
— Почему ты не передал послание?
— Какое послание? — недоуменно воззрился на него Амброз. — О чем ты?
— А мне кажется, ты прекрасно знаешь, — безжалостно отрезал Джон. — Констанца с самого начала была права на твой счет. Торгуешь чужими тайнами, и непонятно, на чьей ты стороне.
Керью так разозлился, что едва сдерживал желание свернуть Джонсу шею. Но если уж лишаться удовольствия разбить огромный нос пройдохи или размозжить его лысую голову, то только для того, чтобы подвергнуть его куда более мучительному наказанию.
Джон уже понял, почему Амброз так отчаянно хотел получить гробик: там тело детеныша русалки. Значит, надо действовать быстро.
— Я догадался, кто в этом гробу. От вас останутся рожки да ножки, мистер Джонс, — прошипел повар на ухо интригану, — но сначала я сделаю кое-что еще похуже…
— Подожди, не так быстро… Ты не понимаешь. Не представляешь, чего мне стоило доставить это сюда! — Коллекционер взглянул на трясущегося от ужаса Бочелли. — Это самая настоящая русалка! Чудо! Детеныш стоит кучу денег! — Лицо Амброза исказили страх и алчность. — Больше, чем Голубой Султан!
— А на остальное, мистер, вам наплевать? И что же вы собирались делать с мертвым ребенком?
— Каким ребенком? О чем ты? Там всего лишь уродец, ошибка природы…
— Эти несчастные считают иначе! — Керью указал на женщин, которые жались друг к другу у дверей церкви. — Они хотели достойно похоронить его. А вы чего желаете? Засунуть малыша в банку, как маринованный огурец? Закоптить, как свиной окорок? Может, засолить? Интересно, что об этом скажут достойные горожане? Не думаю, что им известно о ваших странных коллекциях и необычных пристрастиях. О! А давайте спросим у них!
— Не смей! — закричал Амброз дрожащим голосом, будто гусь загоготал.
Но Джон уже быстро зашагал к церкви. Коллекционер понял, что может потерять сокровище, и встрепенулся, словно на него вылили ведро холодной
— Видишь того человека? — спросил он у ошеломленного Бочелли.
Тот кивнул.
— Избавься от него!
— Но, синьор…
— Без разговоров! Все равно как, — прошипел Амброз. — Можешь даже убить.
Мариам с недоверием смотрела на стремительно приближавшегося Керью. Силачка пыталась следить за перепалкой, но мужчины говорили на непонятном ей языке.
Она насторожилась, крепко прижимая к себе гробик. Хотя деревянный ящик весил не больше мешка с зерном, держать его было почему-то труднее. Плечо и пальцы занемели. Елена дергала ее за рукав, но Мариам не обращала внимания. Попыталась заговорить — язык не слушался. В ушах гудело.
Кампо заполнилась людьми: уродливые лица, глаза горят от страха и злости, губы кривятся, на шеях бугрятся жилы. Акробатке казалось, что ее окружает тяжелая, зловещая тишина.
Когда корабль причалил в лагуне, Мариам поразило это странное безмолвие. После стольких недель в открытом море неподвижная вода напоминала зеркало. Низкие берега островов походили на плоты. И ни ветерка. Паруса обвисли, тишину нарушали лишь мерные всплески весел.
Ребенок умер уже на подступах к городу. Рано утром она со спящим русалчонком на руках стояла на палубе, любуясь поразительным рассветом. Малыш проснулся. Женщина нежно укутала его в пеленки, неуклюже провела огромным пальцем по головке, по тонким, словно пух одуванчика, волосикам. Младенец повернул голову, пытаясь найти материнскую грудь. Он не плакал, лишь едва слышно посапывал. Великанша с болью посмотрела на маленького, чувствуя, как горло сдавила горечь.
— Смотри, [32] , смотри же, — зашептала она, — мы уже почти добрались. Скоро найдем тебе доктора… Один из моряков знает такое место…
32
Любовь моя (греч.). — (Прим. перев.).
Мариам изо всех сил пыталась не вспоминать слова Елены: «Ты должна быть готова. Младенец слаб, не может есть. Ему недолго осталось». Фокусница, сама потерявшая двух детей совсем маленькими, говорила с такой грустью… «Не вини его мать. Больна знать, что твой ребенок умрет, даже если он… такой. На все воля Божья. — Она положила руку подруге на плечо. — Это не последний».
«Но не для меня! — хотелось закричать Мариам. — Бог не вспоминает о таких, как я! И других детей у меня никогда не будет!»
Неужели она действительно произнесла вслух эти ужасные богохульные слова? Возможно. Ей было все равно, услышал ли кто-нибудь. Пускай смеются, пускай! Силачка видела, с каким отвращением они мыли и пеленали ребенка, чувствовала, с каким ужасом смотрели на его ножки. А Мариам замечала лишь красоту: чудесные пальчики с перламутровыми ноготками.
Только вот младенец, казалось, совсем ничего не весит.
— Потерпи немножко, милый, скоро мы найдем помощь, вот увидишь… Я не сдамся, никому тебя не отдам…