Алмазная пыль (сборник)

В конце восьмидесятых годов XIX века к популярному тогда литератору Иерониму Ясинскому пришли две гимназистки с просьбой оценить их стихи. Опытный редактор был удивлен зрелыми не по возрасту строками юных созданий. Девочки – 15-летняя Надя и 13-летняя Лена – поведали ему, что они сестры молодой поэтессы Мирры (Марии) Лохвицкой, которой на их семейном совете было назначено торить путь в большую литературу; когда же Мирра прославится «и, наконец, умрет», они смогут вынести свои творения на публику [1] . Простодушная жестокость подростковых слов оказалась пророческой. Знаменитая «русская Сафо» Мирра Лохвицкая ушла из жизни в расцвете лет в 1905 году. Литературную эстафету, словно по детскому уговору, подхватила следующая

из сестер. Какое-то время она подписывалась фамилией мужа по своему недолгому браку – «Надежда Бучинская». А потом появился ее необычный псевдоним – Тэффи.

О происхождении этого псевдонима, так же как о своем вхождении в литературу, склонная к мистификациям Тэффи позже сочинит много разноречивых версий. Единственное, что во всех них останется неизменным, – первичность поэзии в ее жизни (и по времени появления в ней, и по месту, которое она занимала в ее душе). «Я любила рисовать карикатуры и писать сатирические стихотворения», – отвечала Тэффи на вопрос анкеты о начале литературного пути. Позже она уточнит, что первыми опубликованными – в гимназической газете – опусами были наивные оды: «на приезд государыни» и «по случаю юбилея гимназии», которые она сочинила в тринадцать лет и над которыми так потешались сестры-пересмешницы. До появления публикации в «настоящей» печати пройдет еще полтора десятилетия. За это время Надежда успеет выйти замуж за молодого юриста поляка Владислава Бучинского, переехать из родного Петербурга в провинциальный Тихвин, куда мужа назначили судьей, родить дочерей Валерию и Елену, развестись, уйти из дому, вернуться в столицу и наконец целиком посвятить себя творчеству.

Вот какой запомнилась она переводчице Т. Л. Щепкиной-Куперник в самом начале своей литературной карьеры: «Помню, как-то мне пришлось побывать у Тэффи, сестры покойной Лохвицкой, тоже поэтессы, хотя и не равной сестре, позже нашедшей себя в сатирическом жанре. Она жила где-то на Лиговке, в более чем скромных меблированных комнатах «у чухонки». В ее комнатушке стоял диван, из которого вылезали конский волос и мочало, на столе шипел плохо вычищенный самовар и лежали в бумаге сыр, масло и колбаса – по-студенчески. Сама хозяйка в красном бумазейном капоте, с короткими рукавами, открывавшими очень красивые руки, полулежала на диване, у ног ее в позе Гамлета лежал влюбленный в нее молодой критик. Она закинула руки за голову и сквозь зубы процедила замирающим тоном: «Я люблю купаться в жемчугах». Я помню, как меня поразило несоответствие обстановки и слов. Она даже не подумала сказать «мне хотелось бы» или «я любила бы», вообще употребить условное наклонение: она наивно и просто заявила, что она любит купаться в жемчугах… Я могла только позавидовать силе ее воображения…» [2]

Разъяснить странное поведение хозяйки дома помогла бы фраза, которую частенько слышали от писательницы ее друзья: «Надо уметь жить играя: игра скрашивает любые невзгоды» [3] . Что уж говорить о творчестве, которое, по самой сути своей, есть не что иное как игра воображения! Николай Гумилев, родственная душа, с которым Тэффи вскоре подружится, по первым ее поэтическим строкам чутко угадал этот посыл, заметив в рецензии на сборник «Семь огней»: «В стихах Тэффи радует больше всего их литературность в лучшем смысле этого слова… Поэтесса говорит не о себе и не о том, что она любит, а о той, какой она могла бы быть, и о том, что она могла бы любить. Отсюда маска, которую она носит с торжественной грацией и, кажется, даже с чуть заметной улыбкой».

Масок в арсенале писательницы, по ее собственному признанию, было две, как на фронтоне древнегреческого театра – смеющаяся и плачущая. Эти два начала – комическое и трагедийное – переплетались, а порой и срастались в ее творчестве до неразличимости, давая критикам повод поминать гоголевские традиции «смеха сквозь слезы».

Начиналась же слава Тэффи с сатирических фельетонов в стихах, басен и веселых одноактных пьесок. На ее публикации в «Биржевых ведомостях», где она сотрудничала с 1904 года, обратил внимание сам Николай II, впоследствии горячий почитатель писательницы. «Издатель газеты Проппер был «высочайшею пожалован улыбкой», – вспоминала Тэффи, – прибавил мне две копейки за строчку и при встрече целовал мне руку… Карьера передо мной развертывалась блестящая» [4] .

Одно из неотъемлемых свойств сатиры – злободневность. С уходом реалий сатирические произведения неизбежно теряют свою силу. Политические фельетоны столетней давности вряд ли вызовут взрывы хохота. Разве что историк-профессионал сможет оценить игру слов и меткость острот Тэффи, которые когда-то передавались из уст в уста. Но и менее эрудированный читатель получит сегодня удовольствие от знакомства с первыми опытами Тэффи в печати. С одной стороны, они воссоздают атмосферу начала прошлого века, с другой, позволяют проследить за развитием таланта «королевы русского юмора»: от немудрящих иронических стишков и грубоватой политической сатиры до тонких, искусных миниатюр, шедевров, переживших свое время.

В одной из первых публикаций писательница подробно классифицировала все известные ей разновидности смеха, чтобы в конце подытожить: «Много разного смеха на свете. Но есть один, при воспоминании о котором становится жить теплее. Этот смех без причины, самоцельный и тихий, и звонкий, весь – сияние, весь – светлая радость бытия. Он звенит в сердце серебряным колокольчиком, зовет и будит уснувшую душу, и все, кто слышит его, начинают тихо и радостно улыбаться» («Смех», 1904).

Уснувшая душа и сон вечный – смерть. Люди – марионетки, повинующиеся кем-то заведенной пружине, не смеющие выйти из очерченного круга. Эти излюбленные символистами мотивы повторяются во многих ранних произведениях Тэффи. Она ищет свое решение этой темы, смещая акцент на противостояние живого мертвому, ища способы оживить, разбудить сонную душу.

В то время Тэффи очень занимали древний Восток и аккадская мифология. Цикл «Топаз» органично подводит к единственному в «Семи огнях» произведению в прозе – пересказу вавилонской легенды «Полдень Дзохары»: о невозможной любви ассирийской царицы Шаммурамат к мертвому царевичу Арею. (Труднопроизносимая Шаммурамат – всем известная по одному из чудес света Семирамида, Арей – он же Ара Прекрасный, основатель и правитель царства Урарту.) Царице не по силам вернуть возлюбленного к жизни, но для богини Иштар любящие важнее любимых – «для них открыты все двери». В финале этой красивой легенды Шаммурамат говорит своим подданным: «Мертвые вы для меня. Крылатое солнце – душа моя», – и, освобожденная, взмывает в небо.

«Мертвые не любят живых. Это извечная вражда, а власть мертвых велика», – клеймит провинциальную рутину герой пьесы «Шарманка сатаны» Долгов. – «Ведь они трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные. Вертит сатана ручку своей шарманки и кружится каждый из них, как того требует накрученная пружинка».

В стихотворении «Марьонетки» из цикла «Сафир» в «Семи огнях» заводная кукла, обращаясь к своему партнеру со стеклянными глазками и винтиками вместо рук, восклицает страстно: «Я наш бесконечный, наш проклятый путь // Любовью своей расколдую!»

Сердцем, любовью, добрым смехом расколдовывает «спящих» Тэффи, вдыхая в неживое – душу. «В каждой душе, даже самой озлобленной и темной, где-то глубоко на самом дне» она умела отыскать «притушенную, пригашенную искорку», «подышать на нее, раздуть в уголек и показать людям – не все здесь тлен и пепел» [5] .

«Алмазная пыль» – название одной из ранних, еще дореволюционных пьес Тэффи. Отличная метафора, определение для многих милых пустячков, вышедших из-под ее гениального пера. Чепуха, осколки, пыль, но – пыль алмазная, драгоценная.