Алракцитовое сердце
Шрифт:
Под утро, после ночных загулов, обыкновенно он пешком возвращался в аптекарский дом переменить одежду и привести себя в порядок; в иные дни ходьба причиняла боль - но ему нравилось ходить и тогда: это была настоящая, правильная, его собственная боль; боль телесная - терпимая, излечимая. Надежно защищенный чарами от патрульных и грабителей, медленно он брел по темным улицам. Деревья тянули к небу пока еще голые черные ветви; дома, многие из которых после мора оказались заброшены, равнодушно смотрели мимо него окнами, не закрытыми веками ставен. Ночной Ханрум полнился призраками
Каждый день походил на предыдущий, и каждый в отдельности был не так уж и плох. После весеннего равноденствия распутица стала подсыхать; можно было начинать собираться в дорогу - но Деян медлил: спокойная городская жизнь притупляла разум и чувства, затягивала, словно трясина. Петер праздным развлечениям не предавался, но тоже разговора об отъезде не заводил; в свободные от службы дни он занимался хозяйством - подкрашивал в аптекарском доме стены, сам мастерил неуклюжую, но крепкую мебель взамен той, что в разгаре зимы пустил на дрова.
Неизвестно, сколько бы все это еще тянулось, но в одни непогожий день в комнатушку Деяна ввалился подвыпивший молодой мужчина и, стянув грязную шапку, по-хозяйски плюхнулся на табурет.
На посетителе была повязка добровольца-патрульного: Бергичевская комендатура исправно выплачивала ему жалованье, но, как и многие ему подобные типы, родительскими деньгами обеспечившие себе когда-то офицерский чин, он без счету тратил монеты на женщин и выпивку и без зазрения совести слал письма в далекий отчий дом с просьбой выслать денег. На письме веля называть отца "любезным батюшкой", а между строк не брезгуя, по-свойски ухмыляясь незнакомому писарю, обласкать того "зажившимся старым скупердяем".
Деян записывал не вслушиваясь - наглец-патрульный был не первым таким посетителем и не последним; но когда пришла пора записывать адрес, ухо выхватило из потока невнятной речи знакомое имя.
– Трактир на Нижней улице. Хозяину, господину Лэшворту, лично в руки.
– Господину... как вы сказали?!
– Деян, разом выйдя из задумчивости, поднял взгляд на патрульного.
– Повторите.
– Господину Лэшворту, - раздраженно повторил тот.
– Хрену старому! Но этого не пиши.
Теперь, приглядевшись как следует, Деян смог угадать в лице молодого человека знакомые черты: патрульный был так же круглолиц, как трактирщик из Нелова, имел слишком широко посаженные глаза и мясистый нос с горбинкой. Сходство было вполне очевидным.
– Господин Лэшворт и есть ваш отец?
– все же уточнил Деян.
– Ну да, ежель мамка покойная не лукавила.
– Патрульнуй сально ухмыльнулся.
– Мне доводилось встречать вашего отца: прежде он не получал от вас известий и не был уверен - живы ли вы, здоровы ли.
– Деян взглянул в мутные от пьянства глаза патрульного, чувствуя, как кровь начинает закипать.
Трактирщик-осведомитель не нравился ему - но все же Лэшворт был человек. И, как всякий человек, нес в себе и хорошее. А этот... Этот!..
– Он ведь ничего для вас не жалел, - сказал Деян.
– Даже своего доброго имени; на виселицу мог отправиться. А вам не иначе как тяжкая служба не позволяла послать весточку?
– Ну так а чего писать было, - патрульный пожал плечами, - только зряшный на почту расход, господин э-э...
– Берам Шантрум.
– Деян широко улыбнулся. От гнева стучало в висках.
– По прозванию "Хемриз". Слыхали о таком?
Патрульный нахмурился, пытаясь припомнить; пьяная расслабленность проступала во всей его позе. Деян привстал, перегнулся через стол и, ухватив за вихор на затылке, дважды со всей силы впечатал мужчину лицом в столешницу, прямо в исписанный лист бумаги. Затрещали зубы.
– Возвращайся домой, ты, ублюдок!
– рявкнул Деян. Ярость, захлестнувшая его с головой, чуть отступила. Он оттолкнул патрульного назад: тот упал на пол, опрокинув заодно табурет.
– Отцу и Мариме от меня кланяйся, если живы. Последний раз, когда я видел Неелов, город горел так, что зарево на полнеба в ночи светило.
– Что вы... что... горел?..
– непонимающе переспросил патрульный, сидя на полу и ощупывая окровавленное лицо. Он был оглушен, пьян, слишком растерян и напуган, чтобы возмущаться или оказать сопротивление; хотя начни он драться - дело наверняка решилось бы в его пользу.
– Как так горел?
– Сожгли твой Нелов родной; осенью еще. Не до того отцу твому сейчас, чтоб тебя, мразь бессовестную, обеспечивать - если он вообще жив. Вон отсюда!
– выкрикнул Деян, замахиваясь тростью.
– Еще раз увижу ...
Угроза осталась неоконченной: патрульный, двигаясь нетвердо, но резво и позабыв на полу шапку, выскочил за дверь.
Деян отложил трость, взял запачканный кровью лист бумаги и разорвал на мелкие клочки. Руки дрожали.
Он был сам порядком обескуражен и даже напуган своей вспышкой, однако не сожалел о ней. Стоило вспомнить сальную ухмылку патрульного, как его всего передергивало от омерзения; но было и что-то еще.
"Если так посмотреть, то вот чем я лучше него?
– Он достал гравированную чародейскую фляжку, в которой всегда теперь носил немного хлебной водки, сделал глоток и взглянул на отполированную до зеркального блеска заднюю поверхность: та отражала лишь бледное овальное пятно.
– Все мы здесь на одно лицо..."
До конца приемного времени оставался час, в коридоре, гадая о причинах подслушанной ими ссоры, стояло еще четверо посетителей, но Деян, комкано извинившись, запер комнату и вышел наружу.
Никогда прежде он еще не заканчивал так рано; пока он хромал по непривычно светлым улицам к "Пьяному карасю", солнце било ему в лицо. Уродливые туши сугробов на обочинах почти истаяли за день; в сточных канавах журчала вода. Мор проредил население Ханрума вдвое, и все же в центре города было многолюдно: одни, пешие или конные, спешили по делам, другие неспешно прогуливались, третьи, согнувшись в три погибели, просили милости у Господа и прохожих, цепляя тех протянутыми руками за полы одежды. Солнце одинаково освещало красоту и увечья, гримасы страдания и мимолетные улыбки. Набалдашник трости проскальзывал по мокрым камням мостовой. Беспризорные мальчишки у стены полуразрушенного дома затеяли игру, по очереди швыряя перочинный нож в начерченный на земле круг; от их вида что-то сжималось внутри.