Альтаир (с илл.)
Шрифт:
Видно, Митяй был прав. Все придет в свое время. Пусть тлеет глубоко от любопытных глаз спрятанный в золе неугасимый уголек. Настанет день, и вспыхнет пламя. Нужно ли торопиться?
Женю одолевали иные вопросы. Личные, касающиеся только его самого. Трудно жить молодому: столько неясностей, мучительных загадок, неразрешимых задач! И все они не похожи на формулы. Их не выведешь, как в математике, не найдешь в учебнике, не спросишь у профессора. Кто подскажет, можно ли сейчас писать Наде Колокольчиковой? Совместимо ли это с высокоэтическими нормами поведения, которые Журавлихин считал для себя обязательными?
Если бы оставался Багрецов в Москве, то почему бы не писать
Женя собирался на почту. Ему было не ясно, стоит ли отправлять Наде заготовленное еще в поезде ласковое письмецо. Багрецова нет в Москве. И все же, положение неравное. Понятно, что он, вдвойне обиженный — из-за гордости и оскорбленного самолюбия, Наде писать не будет. А если так, то удобно ли воспользоваться этим обстоятельством и настойчиво бомбардировать ее письмами?
Дело тонкое, щекотливое, требует такта. Здесь не помешали бы искренние советы друга. Но что могут подсказать первокурсники?
Молча Лева смотрел на задумавшегося Женечку, как он привык его называть, потом взглянул на дремавшего Митяя и, комично шмыгнув носом, сказал:
— Ты, Митяй, не обижайся на меня… Насчет исходящих номеров я не со зла говорил. Почем знать, может, это самое… мне завидно… — он стыдливо опустил глаза. — Хочется мне послать письмо одной… ну, скажем, студентке, да вот не знаю, как тут быть… — Он вопросительно посмотрел на Женю, затем на Митяя.
— Пустой ты парень, — неожиданно заключил Митяй. — Разве об этом спрашивают? Если можешь не посылать, значит; и не посылай.
— Конечно, могу, но… это самое…
— Дальше и разговаривать не о чем. Значит, пока несерьезно. Ты вот тут насчет пламени распространялся. Бывают, конечно, пожары… А у тебя сердце как коробок спичек. Много их, но каждая спичка горит недолго, да и пламя маленькое, тусклое.
Лева молчал. Правильно сказал Митяй. Вероятно, с ним согласился и Женечка.
Отойдя в темноту, чтоб не видели друзья, Женя вытащил письмо, разорвал его на мелкие части и бросил в воду.
Закружились белые бумажки, как лепестки кувшинок. Упав в реку, они поплыли по бледной лунной дороге, исчезая вдали.
Все тот же берег Волги. Месяц отражался в черной воде, как раскаленная добела подкова.
Усиков бегал по берегу, чтобы согреться. Женечка ушел на почту, за телеграммой от Колокольчиковой; кроме того, ему необходимо было поговорить с Москвой. В комитете комсомола с нетерпением ждали результатов поисков «Альтаира». Ясно, что ничего утешительного Женя сообщить не мог. Вот уже несколько часов прошло с тех пор, как ребята стали дежурить на берегу, но на сером экране не было ни малейшего проблеска, никакого намека на передачу.
За эти часы проходило много судов. Лева насчитал их не менее сорока. Почти все они шли груженые, вниз по течению. Станки, краны, электромоторы, кабели, насосы, автомобили посылала столица на строительства, сельскохозяйственные машины на поля.
Сияя огнями кают, плыли по реке красавцы теплоходы, ползли низко осевшие самоходные баржи, проплывали буксирные пароходы с цепочкой барж, груженных лесом. Этот лес, как говорили рыбаки, буксиры тащили с Рыбинского моря.
Ревели
Неподалеку послышался плеск весел. Заложив руки в карманы, Лева втянул голову в плечи — так было теплее — я, подпрыгивая, побежал к тому месту, где обычно приставали рыбачьи лодки.
Возле самой воды на кольях сушились сети. Усиков чуть не запутался в их сложном лабиринте и выбрался оттуда уже после того, как лодки приткнулись к берегу.
Рыбаки словно не замечали шустрого и юркого городского парнишку. Он настойчиво старался заговорить с ними, помогал вытаскивать мокрые сети, тащил весла и всячески хотел быть полезным старикам. Для него это были новые люди, о которых он читал лишь в газетах и книгах. Лева не видел жизни, а потому каждая встреча с незнакомыми людьми его особенно волновала.
Интересные старики, поговорить бы с ними. Наверное, пережили не меньше трех войн — и в Левиных глазах заслуживали несомненного уважения. Рыбаков было четверо — небольшая бригада из стариков, неугомонных, любящих свое дело.
Но что случилось с радушными стариками? Почему они не разговаривают с Левой? Еще несколько часов назад приютили у костра московских гостей и с жадным вниманием слушали их рассказы о последних достижениях науки, о новых московских улицах и линиях метро, о завтрашней Волге и всяких других чудесных делах. Чем старики недовольны — совершенно непонятно.
Все так же молчаливо они развесили сети, вытащили на берег лодки, свой небогатый улов и, кряхтя, подошли к костру погреться.
Митяй, каким-то образом почувствовав нависшую тучу, отполз в тень норовил, чтоб его не заметили. Левка не мог с этим смириться. Конечно, самое простое — спрятаться в тени, но если ты можешь чем-то помочь людям, в данном случае успокоить их, разогнать дурное настроение, то это нужно сделать немедленно.
Но прежде всего необходимо выяснить, на что сердятся старики. Почему самый веселый из них, бородатый Прохор Кузьмич, еще недавно потешавший ребят шуточками да присказками, сейчас сидит угрюмо, сосет потухшую трубку и зло посматривает на Леву из-под желтых клочковатых бровей? Почему его брат Сидор Кузьмич хмуро поглаживает морщинистый подбородок и смотрит в огонь прозрачными голубыми глазами? Что он видит там? О чем думает?
Двое других рыбаков, не поднимая глаз, сосредоточенно чистят картошку.
— Разрешите, я помогу? — робко говорит Лева, доставая перочинный ножик.
Старики взглядывают друг на друга и ничего не отвечают. Усиков вздыхает, с замиранием сердца вытаскивает мокрую, скользкую картофелину.
Митяй опасливо наблюдает за ним, уверенный, что из Левкиной затеи ничего не получится. Бедному Левке просто-напросто никогда не приходилось заниматься столь несложной и не очень интересной работой. Он сам рассказывал, что даже в пионерском лагере его всегда освобождали от дежурства по кухне, так как он должен был либо оформлять стенгазету, либо подготавливать самодеятельный концерт. «А зря», — думает Митяй, глядя на Левкины попытки справиться с непокорной картошкой: она все время выскальзывает у него из рук. «Ну и срамота!.. Не так берешься, чудак, не с этого бока. Тоньше срезай», — мысленно подсказывает Митяй, затем не выдерживает, осторожно, чтобы не заметили старики, подползает, как медведь, к Левке и берет у него начисто искромсанную картофелину, похожую на кристаллографическую фигуру, вроде призмы.