Альтаир (с илл.)
Шрифт:
Журавлихин слабо улыбнулся.
— А как же ты думал? Если виноват, то должен отвечать не только перед ребятами, но и перед своей совестью.
— Вот именно, перед ней, — быстро согласился Лева. — Но я говорю в более широком смысле. Ведь «Альтаир» все видит, все слышит… Конечно, за такое растяпство, когда аппарат посеяли, снисхождения нет, — он искоса взглянул на Митяя. — За это самое надо здорово вздрючить, прямо ноги вырывать. И если мы не найдем его, пусть до самой смерти нас совесть мучает. Так и надо растяпам!
— Заладила сорока… «Совесть», «совесть»! — заворчал Митяй, ломая
Он говорил с нарочитой грубостью. Больше всего на свете он ненавидел сладко-сентиментальное отношение между друзьями, когда взрослые ребята называют друг друга уменьшительными именами, при встрече целуются, как девчонки, и напоказ перед всеми подчеркивают свою «нежную дружбу». Вот и сейчас он не хотел, чтобы Левка почувствовал его заботу. Ветки для костра мог сам принести, не барышня на высоких каблуках: «Ах, ах, испачкаюсь!»
Митяй смотрел на него с досадой — Левка действительно вымазал углем свои парусиновые брюки. Как за малым ребенком надо водить.
— Вы подежурьте, ребята, а я на почту слетаю, — рассеянно глядя на разгорающееся пламя, сказал Женя. — Может, телеграмма пришла.
— Не мое это дело старшим указывать, но думаю, что ты скоро соскучился, съязвил Митяй, садясь напротив Журавлихина. — Впрочем, извиняюсь, ошибся, мы все ждем технической консультации от лаборантки Колокольчиковой.
— Вовсе не остроумно, — вступился Усиков. — Тебе известно, что Надя обещала найти того парня… Помнишь, собирался ехать в экспедицию. И нечего подкалывать. Я бы мог спросить о нумерованных письмах, но лучше помолчу.
Выстрел попал прямо в цель. Митяй даже крякнул от досады, хотел что-то сказать, не нашелся и сгоряча бросил в костер полную охапку сухих веток. Они затрещали, пламя взметнулось вверх, скрывая от Митяя ехидную физиономию Левки, — он с удовольствием наблюдал за впечатлением от сказанного.
Странный характер у Митяя. Даже от самого близкого друга, Левки, он прятал все, что касалось его отношения к одной весьма заслуживающей внимания девушке из отдела технического контроля Харьковского велозавода. Совсем случайно Левка узнал, что Митяй очень часто пишет ей, причем каждое письмо нумерует. Возможно, беспокоится, что некоторые письма могут не дойти и она обидится позабыл, мол, ее там, в столице, — но следующее письмо, с номером, сразу рассеет ненужные тревоги. Значит, где-то еще бродит ласковое письмецо под номером, скажем, 348, Митяй пишет аккуратно.
— Ты бы заказал себе специальные бланки со штампом: «При ответе ссылаться на наш номер», — подтрунивал Левка, посматривая на мрачного, раздосадованного Митяя сквозь высокое полупрозрачное пламя костра.
Освещенный оранжево-красным огнем Митяй напомнил ему одного из героев детских книг. Похож на вождя краснокожих, только бы перьями убрать его жесткие, как проволока, волосы, немножко изменить форму широкого, добродушного носа, вычернить брови, разрисовать щеки татуировкой — на это Лева мастак… Нет, даже здесь, при свете костра, останется Митяй самим собой, далеким от романтических героев Купера. Ничего общего. Завтракает простоквашей и отмечает письма к любимой в журнале исходящих.
— Смотрю я на тебя, Митяй, и удивляюсь. — Усиков привстал на колени, чтобы лучше видеть
Снисходительно поглядывая на него — что может понимать первокурсник! Журавлихин ворошил палкой горячую золу, где блестели золотые искорки, такие же веселые, как в Надиных глазах. «Сегодня же отправлю ей письмо, как пойду за телеграммой», — подумал он и мечтательно заговорил:
— Каждому свое, дорогой Левка. Я, например, всегда представлял себе любовь огромной, почти беспредельной. Она раздвигает границы мира… Нельзя забыть Аэлиты. С далекой планеты она зовет человека Земли. Помнишь, как роман заканчивается? «Голос Аэлиты, любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной, зовя, призывая, клича — где ты, где ты, любовь?»
Он замолчал, словно прислушиваясь к тишине, будто звенели в ней еще отголоски, прилетевшие из глубины вселенной. Казалось ему, что сам он ждет именно такой любви. Иногда чувствовал, будто пришла она, властная и настойчивая. Захватывало дух от смутного волнения, хотелось делать глупости, не спать до утра, не расставаться с любимой ни на минуту, завидовать солнцу, что ее греет, звездам, на которые она смотрит, земле, по которой она ступает.
Это беспокойное состояние длилось довольно долго. Но судьба не улыбалась Журавлихину. Девушек отпугивали его задумчивая молчаливость, робость. Он был неловок, весь как бы в себе, а подчас и скучноват.
Оскорбленный Журавлихин, в постоянной привычке к анализу разных явлений, копался в своем сердце и смотрел, что там еще осталось от выдуманной любви, и с горькой иронией проверял себя на примерах самопожертвования. Очень часто оказывалось, что из-за этой любви он не мог бы броситься в воду, так как не считал себя опытным пловцом. А спасение девушки, скажем, из огня более целесообразно поручить специалистам, то есть пожарникам. Проходили недели, и в конце концов Женя убеждался, что все это было ненастоящим. В такие минуты он мог бы даже позавидовать Митяю со своими нумерованными письмами и встречами раз в году. Вероятно, это и называется любовью.
Пламя костра погасло. Подернутые золой, тлели продолговатые угли, похожие на раскаленные гвозди в кузнечном горне. Остывали они медленно, и долго еще бегали вокруг синие тревожные огоньки.
— Так вот и у Митяя получается, это самое… — нарушил молчание Лева, кивнув на костер. — Еле заметное горение. А он говорит — любовь.
Митяй не возражал. Не хотел вести пустую беседу — слишком уж запросто спорить о самом сокровенном. Неглупый парень Левка, а не понимает, что есть у человека в душе — или как ее там назвать? — маленький уголок, куда нельзя пройти в сапогах и калошах. Не всегда между друзьями обсуждаются эти вопросы, и напрасно Женя призывает на помощь писателей, доказывая, что любовь должна быть космической и тысячеградусной.