Алтайская повесть
Шрифт:
…После Семинского перевала начали спускаться. Понемногу миновали и снег и дождь. Начались крутые повороты. Шоссе петляло, чтобы смягчить крутой спуск. День понемножку угасал, наступал тихий, ясный холодный вечер. Горы расступились, в широкой долине показались крыши хороших, крепких построек.
Чечек протерла ладонью стекло и улыбнулась:
– Вот и домой приехали!
Дома
В стороне от центральных построек конного завода, у самого подножия горной гряды, виднелась длинная
Новенькие домики со светлыми окнами уютно примостились под высокой горой. Нежные пушистые лиственницы осеняли их крыши. Возле некоторых домиков, где-нибудь сбоку или На задворках, стояли старые аилы – корявые, уродливые шалаши, укрытые грубой корой… Рабочие-алтайцы переехали в новые дома, жили в них, но и аилов не бросали, не решались совсем отказаться от старого жилища. Летом ночевали там в прохладе, а зимой туда складывали какой-нибудь хозяйственный скарб.
Около дома Торбогошевых не было аила. Вместо него стоял новенький сарайчик с большим навесом, срубленный руками хозяина. А под окнами дома цвел палисадник, полный красных цветов марьина корня.
Уже вечерело, когда Чечек и Яжнай подошли к своему дому. Еще издали они услышали быстрый и звонкий говор своей матери.
Несколько женщин стояли у их крыльца, окружив мать, молодую круглолицую Баланку. Баланка держала в руках новенькую рубчатую, будто отлитую из серебра стиральную доску.
– Вот, вчера завхоз Петр Петрович привез из Горно-Алтайска! Ну что?.. Мне Анна Федоровна, наш профорг, говорит: «Ты возьми, Баланка, у меня доску, постирай попробуй!» Я взяла, попробовала – ай, хорошо! Совсем руки не болят. Гляжу, завхоз собирается в Горно-Алтайск. Я говорю своему Василю: «Василь, давай и мы купим доску?» А он говорит: «Давай купим». Вот и купили!
Женщины разглядывали доску, проводили пальцами по ее серебряным рубчикам:
– Ай, хороша!
– А как на ней стирать? – задумчиво сказала одна женщина. – Нам не суметь.
– Как это – не суметь? Вот еще! – возразила Баланка. – Это сначала так кажется, что не суметь! Кто захочет, так сумеет. А кто не захочет, никогда не сумеет. Вот хоть наша Эзе…
Смуглая узкоглазая Эзе лениво взглянула на Баланку:
– А что Эзе?
А вот то Эзе! Опять тебя вчера на собрании бранили. Почему вот у Ольги в избе чисто, у Тайчи чисто, у меня чисто, а у тебя грязно? Почему не моешь? Силы нету? Есть сила, ты молодая, здоровая! Не умеешь? А почему мы умеем? Тоже не в избах родились!..
Эзе слабо отмахнулась:
– А вам-то какая беда?
– «Какая беда»! – возмутилась Тайчи. – Разве нам это слушать каждый раз хорошо? Нам же за тебя совестно!..
– Эзен, эне! – звонко крикнула Чечек.
Все женщины разом обернулись, заулыбались смуглые лица, засветились глаза:
– Гости! Гости!
– Гости дорогие приехали!..
Баланка вся расцвела улыбкой и зарумянилась, как цветок марьина корня:
– Дети мои приехали!.. Сколько ждала! Что ж вы так долго, что так долго?.. – И, сунув на ступеньку крыльца свою новую доску, бросилась навстречу детям и обняла их обоих сразу. – Вот как долго не приезжали!..
Чечек первая вошла в дом.
Пахнуло свежестью чисто промытых полов и вечерней прохлады, льющейся в широко открытые окна.
Мать сейчас же собрала им пообедать. И Чечек, едва усевшись за стол, начала ей рассказывать, как жила в интернате, как сажали яблоньки, как Костина мать ее угощала лепешками, как Костя ее называл «бурундук», как она вступила в пионерский отряд и Костя стал ее звать Чечек и как они ходили с Костей на водопад, а кролики убежали…
Мать в конце концов, смеясь, зажала уши:
– Не могу все сразу слушать! Каждый день понемножку давай!..
А Яжнай сказал, покачав головой:
– Ну уж досталось, видно, Константину хлопот с этой болтуньей!
Яжнай стал расспрашивать мать о домашних делах, а она его – о Барнауле… Чечек посмотрела в окно, не идет ли отец. Включила радио – шла какая-то агротехническая передача. Потрогала цветы на окнах – ну, так и знала: опять поливать забывают! Полила цветы, достала свои куклы… Но тут же бросила их и побежала к отцу в конюшню, где он задавал лошадям корм. Отец очень обрадовался, увидев Чечек:
– Э, дочка приехала!.. И сынок приехал?.. Ученые люди приехали! Здравствуй, здравствуй, дочка!
Чечек принялась помогать отцу. Она таскала сено к денникам, но в денники входить боялась: жеребцы были строгие, беспокойные. Сейчас тут стояли только выездные и такие, которых обучали для бегов и скачек. Остальные ходили в тайге, с косяками маток.
Чечек поглядывала на лошадей сквозь деревянную решетку денника. Она узнавала их:
– А, это Инжир!.. Что, черный? Что, косматый? Как поживаешь?
Инжир глядел на нее огненным глазом из-под черной, как туча, косматой гривы.
– Отец, а ты не боишься? Гляди, он тебя зубом хватит!
– Не хватит, – спокойно отвечал отец, – лошадь никогда зря не хватит!
Чечек шла дальше. Вот темно-гнедой красавец Раскат. Ах, как умеет бегать этот Раскат, как он четко стучит копытами, а голову держит вверх и гриву гордо развевает по ветру!
Вот золотой кабардинец Богдыхан, нервный и тревожный. Он и в стойле не может стоять спокойно – переступает своими тонкими ногами и шевелит золотистыми ушами.
Вот молодой скакун Вальс. У него добрые, ясные глаза, и сам он весь словно бархатный. К нему Чечек, пожалуй, вошла бы, но он пуглив и сразу бьет копытом.
А вот еще одна скаковая лошадка – Кремень, ярко-рыжая, с белыми ножками. Чечек видела не раз, как Кремень берет препятствия и как тренер Николай Андреевич учит его ходить испанским шагом – вытягивая переднюю ногу. Это был шаг торжественный, церемониальный, но Кремень никак не мог научиться. А когда у него получалось, тренер давал ему сахару…