Алые пилотки
Шрифт:
— Какой он с виду? — спросил я.
— Чёрный. Весь лохматый. Без рубахи и в шортах.
Мы с Толькой переглянулись: он? Он! Кудлатик с видом учёного.
— Ладно, — сказал я. — Поехали посмотрим, что за дорогу он набил.
Только сели на велосипеды, чувствуем: задние шины спущены. Сразу у всех троих. Вот так шутка! Стали осматривать — ножиком сбоку проколоты. Сначала ничего не могли понять, а потом я вспомнил, что пацаны сзади толпились, и говорю:
— Они натворили. Нот паризиты!
Ох, какие злые мы сделались! У нас с Толькой кулаки сами сжимаются.
— Не связывайтесь, мальчики. Не унижайтесь. Они хулиганят, а нам нельзя: у нас вон что, — и показала на зелёные повязки.
Мы остыли. Ясно, что патруль драться не имеет права. Так пешком и пошли на колесниковское поле. Дорога там проложена такая, что мы вчетвером в одну шеренгу по ней шли. Люди, которые её наездили, ей-богу, без царя в голове. Ведь хлеб же! А им нипочём.
Что делать? Остановились на дороге посреди поля и чешем затылки.
— Надо четыре столба, — сказал я. — Вкопаем с обеих сторон и напишем: ездить нельзя.
Маша Петухова повела нас к своему дому, показала на сваленные на придворке дрова — выбирайте. Мы с Башкиным выбрали четыре берёзовых кругляша, отпилили какой надо длины, взвалили на плечи и понесли. Пока по второму разу ходили, девчонки ямки выдолбили. Трудимся в поте лица, вдруг машина катит. Красная, но только не «Москвич», а «Жигули» (Маша перепутала). За рулём знакомый кудлатик. Видит, дорога перегорожена, вильнул в сторону, объехал по ячменю и покатил дальше. На нас даже не чихнул. Мы, как те берёзовые столбы, стоим на дороге — ни слова сказать, ни рукой пошевелить: онемели от такого нахальства.
Башкин опомнился и говорит:
— Ребята, война объявлена! Надо ответить ударом на удар.
— Молчи ты, вояка, — осадил я Тольку. — Горячий больно…
Мы вернулись домой и стали снимать с велосипедов проколотые камеры. Настроение у меня было ужасное. Почему люди такие? Мы же ничего плохого не сделали. Особенно этот кудлатый Вадим. Вы даже представить не можете, какой я был злой на этого типа. Наверно, моя злость и была причиной тому, что я согласился с Башкиным. Он предложил заминировать дорогу.
— Женька, — сказал он, — у тебя с Телегиным дружба, иди в мастерскую и проси камеры завулканизировать. А я пойду делать мины. Ночью на дороге поставим.
У меня не хватило соображения спросить, какие такие мины он задумал. Я повесил на плечо камеры и пошёл в мастерскую. Был уже вечер. На машинном дворе Телегин давал трактористам наряд на завтра: кому клевер силосовать, кому — картошку окучивать, кому — на техуход становиться.
— Ты чего, орёл, камерами, как баранками, увешан?
Это спросил у меня Витька Петухов, колесниковский тракторист, Машин брат. Он ещё недавно в школу ходил, потом училище механизаторов кончил. Я ему ответил, что нас беда постигла, пришёл камеры вулканизировать. Он у меня про всё выспросил и кричит Телегину:
— Николай Алексеевич, это же безобразие! Смотри, чего нашим помощникам устроили.
Телегин и другие трактористы стали спрашивать, чего такого нам устроили. Я рассказал как было: и про палатки на пастбище, и про пацанов, которые велосипеды прокололи, и про кудлатика на «Жигулях». Витька Петухов говорит бригадиру:
— Николай Алексеевич, разреши инициативу проявить? Я то поле ячменём засевал, оно на моей совести.
— Не разрешаю, — строго сказал Телегин. — Тебя на хулиганство тянет.
— Ну-у, — затянул Витька, — какое это хулиганство? Поставлю утречком у палаток трактор и дам прогазовочку. Один сеанс выдержат, со второго сбегут.
— Посмей у меня! — ещё строже сказал Телегин. — Тут надо другие меры принимать. Сам займусь. Кто у нас сегодня на техуходе? Заклейте им камеры.
С таким человеком, как Телегин, горы можно своротить. Сказано — сделано. Через двадцать минут камеры были готовы.
Я вернулся в Кузьминки и пошёл к Башкину. Он показал четыре коротенькие доски с большими гвоздями. Это и были мины, а проще сказать ежи, которые мы должны были заложить на дороге. И мы заложили. Ночью. Прямо в колею. Воевать так воевать!
Утром я не поехал собирать молоко, рассудил, что хлеб дороже. Чуть свет мы с Башкиным отправились на колесниковское поле и залегли в засаду.
Утро выдалось как по заказу: тёплое и такое тихое, что слышно было, как переговаривались на Волге рыболовы. Мы лежали на траве и от нечего делать щекотали друг дружку травинками. Потом нам это занятие надоело, стали гадать на ромашках: поедет или не поедет сегодня кудлатый Вадим. У меня выходило «поедет», а у Башкина — «не поедет».
— Он парным молоком отпивается. К дойке обязательно поедет.
Только я так проговорил, слышим: мотор заурчал. Выруливает кудлатый, сейчас в гору начнёт подыматься. Башкин стал дурачиться:
— Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!
Мне отчего-то стало жалко машины. Такие гвоздищи насмерть пропорят резину. А машина-то, если разобраться, ни при чем. На заводе делали, старались…
— Не высовывайся, балда! — зашипел Башкин. — Заметит — поминай как звали.
Тольку охватил азарт. Он даже ухом к земле припал, будто в самом деле слушал, как вот-вот взорвётся мина. А я стал какой-то безразличный. Злость моя пропала. Будто не кололи нам вчера велосипеды, будто не по хлебу едет сейчас кудлатый… Даже рассердился на себя: вот размазня! Но всё равно не помогало. Перед глазами стояла красивая машина…
— Напоролся! — закричал Башкин. — Пойдём, полюбуемся на его видик.
Кудлатый Вадим держал в руках доску с гвоздями и ругался на чём свет стоит.
— Ваша работа? — напустился он на нас, потрясая «ежом».
— Наша, — сказал Толька. — Будешь знать, как хлеб топтать.
— Бандиты! Из вас бандиты вырастут. Я так не оставлю. Отвезу в милицию и сдам, пускай вас в колонию упекут.
Вадим двинулся на нас, но мы не стронулись с места. От него несло водочным перегаром, глаза опухшие и злые. Он, наверное, поколотил бы нас, если бы в это время не затрещал мотоцикл. За рулём «Урала» сидел Телегин, а в люльке — Ведерников, председатель сельсовета.