Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Майор считал эту комнату своим «незаконным детищем», проявлением слабости, и сомневался: нужно ли было устраивать подобный «зверинец», как он назвал уголок живой природы, который редко кому показывал.
В небольшой светлой комнате на столе стоял большой аквариум с золотыми рыбками, на окнах покачивались клетки с птицами, в углу зарылся в пожелтевшие листья еж, а по полу, прохаживалась, прихрамывая, галка.
— Воспитанница моего Максима Гурыбы, — усмехаясь, сказал Тутукин. — Он страстный натуралист. Крикнет ей: «Галка!», а она в ответ: «Кра-кра!» «приветствует», говорит Максим. Но заметьте, только его —
— Я больше всего боялся, — признался Боканов, — увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.
— Детства хватает, — хмурясь, проворчал майор. Он уже мысленно ругал себя за то, что показал «зверинец» новому человеку: чего доброго, тот подумает, что в пятой роте вместо, воинского воспитания птичек разводят.
— Да, детство — это понятно… Но строгость особенно нужна! Он внимательно посмотрел на Боканова, как бы предостерегая его от чего-то или предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно в этом разговоре.
Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.
— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! — громко прозвучал хор детских голосов из-за двери ближайшего класса.
— Сча-стливого пути, — чуть глуше послышалось из-за следующей двери.
— Сча-стливого пути, — донеслось издали еще глуше.
— Пройдемте на плац, — предложил майор. — Сейчас они выбегут поиграть перед обедом.
Училище со всеми его многочисленными пристройками и служебными помещениями представляло собой городок. Главный корпус имел форму буквы «П» с длинной поперечной перекладиной. За молодым парком укрылся дом санитарной части с верандой под навесом. Правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб, — музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей разместились конюшни и гараж, а еще дальше — квартиры офицеров, склады и мастерские.
Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и мгновенно начиналась обычная мальчишеская возня: одни скользили с горки, другие перебрасывались снежками, третьи играли в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.
Голоса и смех сливались в сплошной гул, из которого порой вырывались отчетливо слышные фразы:
— Давайте в штурм Берлина!
— Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?
— Тихо едешь — далеко не уедешь!
— Кантемировцы, вперед, на Карпаты!
Прислушиваясь к этим возгласам, Боканов думал о том, что училище только условно можно назвать закрытым учебным заведением, — конечно, не вкладывая в это понятие старый смысл: отгороженность от внешнего мира стеной кастовости, привилегий, презрения к «шпакам» — невоенным. Очень скоро Боканов увидел и понял, что при всем своеобразии уклада и кажущейся замкнутости училище не было прежним «кадетским монастырем», а составляло частицу советской жизни, — напряженной, страстной, трудовой, что действительность легко переступала порог массивных дверей училища, что тысячи нитей связывали его коллектив с большой семьей страны и что этот коллектив радовался ее радостями, переживал ее утраты, ликовал при ее победах. Жизнь входила в училище через экран кино, говорила голосом радио диктора, врывалась потоком писем,
В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.
— Воспитатель моей роты, капитан Беседа, — кивком головы указывая на него, сказал Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, он крикнул:
— Гурыба убит!
Повернулся кругом и снова крикнул:
— Самсонов убит!
В это время по лестнице на вышку вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:
— Вы сами убиты!
Старшие суворовцы, до отказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк, по двое, по трое прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, перебрасываясь громкими фразами, они шутливо толкали друг друга в сугроб, но не давали падать.
«Какие из них мои?» — подумал с волнением капитан.
Боканов и майор остановились у старой липы и, скрытые ее толстым стволом, могли спокойно наблюдать за происходящим вокруг. Мимо прошли двое воспитанников лет по одиннадцати.
— Мои «малокалиберные», — негромко сказал Тутукин. — Дадико Мамуашвили, а тот рыженький — Павлик Авилкин…
Мальчик с большими черными глазами говорил товарищу, обняв его:
— Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть — кокетка. Что это? Я слова не пойму.
— Наверное, ведьма какая-нибудь, — убежденно сказал Павлик, и они свернули в парк.
— Савва! — крикнул, стоя у двери училища, юноша с нежным, красивым лицом. — Тебе тоже клинья выпарывать?
— Тоже! — недовольно ответил Савва. — Пошли в мастерскую!
— Что за клинья? — спросил у майора Боканов.
— В брюках, — улыбнулся Тутукин. — Любители матросского клеша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты, подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.
По двору прошел бородатый человек в пенсне, в зимнем пальто и каракулевой шапке. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую неумело, ладошкой вперед, то и дело прикладывал к голове, отвечая на приветствия воспитанников.
— Это кто? — полюбопытствовал Боканов.
— Наш преподаватель математики, Семен Герасимович Гаршев — большой знаток своего дела.
— В училище и штатские есть?
— Есть. Гаршев — лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя… Суворовец Самсонов Семен! — вдруг окликнул майор одного из малышей.
Самсонов проворно подбежал к нему и приложил к шапке руку в синей варежке.
— Суворовец Самсонов! — он вздернул нос с черной точкой на самом кончике и растянул рот в благодушной улыбке.
— Отпустите руку и перестаньте улыбаться. Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу. Батюшки, и шея грязная, в чернилах!
Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу.
— Скажите, Самсонов, — медленно, выделяя каждое слово, спросил майор, — вы когда-нибудь видели меня неряшливо одетым, с оторванной или неначищенной пуговицей? — Он помолчал, выжидающе глядя на Самсонова, и строго закончил: — Даю вам десять минут, — приведите себя в порядок. Ступайте!