Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Сердито попыхивая трубкой, Беседа встал из-за стола, прошелся по комнате из угла в угол, потом опустился в кресло, подпер подбородок ладонью и снова начал молчаливый разговор с кем-то невидимым, но, как ему казалось, противоречащим ему:
«Как воспитывать, например, храбрость? Самсонов боится темноты… Что бы вы мне посоветовали делать? Знаю, знаю, „в каждом отдельном случае“… Так вот, я возможно чаще ставлю его в условия, при которых он мог бы преодолеть этот страх: то пошлю вечером во двор „узнать, какая погода“, то в темную комнату-за якобы забытой вещью. Подсовываю ему книгу о детях-героях или, смеясь, рассказываю о пушкинском „Вурдалаке“.
Максим боялся высоты. Как побороть этот страх? Невзначай показываю ему картину: солдаты Суворова перебегают по Чертову мосту. Во время игры прыгну в яму и зову: „Максим, на помощь! Прыгай ко мне!“ Или прошу во дворе: „Достань мне с дерева во-он ту веточку. Нет, не эту, а вон ту, что повыше…“
Такова техника воспитания храбрости? Или это кустарщина? Или нет методики воспитания честности, долга, стойкости, упорства, и каждый должен полагаться на „интуицию“, педагогическую „божью искру“ и прочие отговорочки, стыдливо прикрывающие незнание приемов воспитания?
Или вот вы говорите: заботливо выращивать военные традиции. Но ведь дети сами должны участвовать в создании этих традиций, увлекаться ими, оберегать, как деревца, посаженные собственной рукой. И тогда дисциплина превратится в лучшее украшение жизни, коллектива.
Я разделяю вашу неприязнь к педагогическим силлогизмам, из которых якобы следует, что если какая-то мера воздействия помогла в отношении ученика А, то, если ученик Б совершил точно такой проступок, эту меру следует применить и к нему… Трафарет нетерпим в педагогике!
Но, товарищи генералы педагогической мысли, есть ведь тысячи раз повторяющиеся одни и те же приемы воспитания, приносящие удачу! Так дайте нам этот обобщенный опыт, мы будем им пользоваться, как инженер пользуется справочником, — внося коррективы и дополнения…
Пусть методика воспитания, составленная вами, окажется еще несовершенной, как неполная индукция, но от нее уже пол шага к науке и ее законам…»
Беседа встал. Самая тяжелая половина дежурства все же прошла. Он потянулся. Надо проверить, налил ли старшина воду в умывальники, повесил ли свежие полотенца?
Вскоре обычный утренний шум наполнил училище. Когда суворовцы, умывшись, выстроились в зале для осмотра, Беседа по насупленным лицам ребят, по их взволнованному шепоту безошибочно определил: произошло что-то из ряда вон выходящее.
К нему подошел Кирюша Голиков с заплаканными глазами. Его шея показалась воспитателю еще тоньше обычного. Жилки на ней горестно вздулись.
— Ночью часы мои украли, с руки сняли! — Лицо Кирюши сморщилось, слезы потекли к уголкам вздрагивающих губ.
Алексей Николаевич растерялся. Первой мыслью было: «Каменюка!», но он отогнал эту мысль и, овладев собой, сказал Кирюше:
— Не расстраивайся так, часы мы найдем!
Артем Каменюка стоял в стороне от товарищей и глядел на всех исподлобья, нагнув немного голову, словно собираясь бодаться. Ему казалось, что каждый подозревает его в краже; он ждал, что офицер вызовет его к себе, и глаза его глядели недобро. Услышав ответ капитана Голикову, Артем облегченно вздохнул и с деланым безразличием отвернулся.
Воспитатель пошел в учительскую. В том, что здесь действовала рука Каменюки, он не сомневался. Больше в отделении никто не мог это сделать. Но какое имеет право он, воспитатель, только по одному подозрению вызывать мальчика для допроса?
А если все-таки украл не Каменюка? Подозрение, вызов оскорбят его.
Но нельзя и оставить дело невыясненным. Это первая кража в отделении. Снять с руки товарища подарок отца мог только очень испорченный мальчик, от которого можно ждать еще худшего. Расспросить ребят? Вызывать поодиночке? Но это значит насаждать фискальство, идти на разложение отделения. Оставалось только узнать у Голикова подробнее, как все произошло…
— Садись, Кирюша, — капитан Беседа указал Голикову на диван. — Расскажи подробнее, как пропали твои часы.
Голиков хлюпнул носом, — он никак не мог свыкнуться с мыслью, что подарок отца пропал.
— Я уснул, — начал вспоминать Кирюша, — часы на руке были… забыл снять, — схитрил он, не желая признаться, что не всегда снимал их, — а утром встал — нет…
— Ты подозреваешь кого-нибудь? — помолчав, нехотя спросил офицер.
— Н-н-ет… — Голиков отвел глаза в сторону. — Не знаю.
Больше, собственно, говорить было не о чем, и Беседа отпустил Кирюшу, опять заверив его, что часы найдутся.
В этот же день, без вызова, к воспитателю пришел Павлик Авилкин. Зеленоватые глаза его упорно избегали прямого взгляда офицера.
Он боязливо косился на дверь, которую плотно прикрыл за собой, проскользнув в комнату.
— Товарищ капитан, — зашептал он, — я в ту ночь проснулся… Смотрю, а Каменюка под одеяло свое нырнул…
Беседа сурово остановил Авилкина:
— Почему же вы об этом не сказали в отделении?.. Не по-товарищески это, Павел!
— Я хотел, как лучше, — забормотал тот, — только, товарищ капитан, вы не говорите никому, что я приходил… А то Каменюка житья мне не даст.
— Никогда не занимайтесь доносами на товарищей, — осуждающе отчеканил офицер. — Имейте смелость при всех, в глаза виновнику сказать правду. Только так поступают мужественные люди. Идите! — сухо приказал он.