Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Подождешь, ишь разошелся, — прошептал Володя и повернулся к воробью спиной.
Боканов кончил говорить. И, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым. Неловко было за председателя, что он вынужден переминаться с ноги на ногу и взывать:
— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто хочет высказаться?
Каждый думал: пусть кто-нибудь первым выступит, и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его локтем.
Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, Снопков говорил очень громко, со степенными, неторопливыми жестами, словно разматывал большую катушку.
— Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в боевой листок статью написал — справедливо критиковал Андрея Суркова. А он после этого перестал и смотреть в мою сторону. «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, разве это неправильно, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол учит товариществу. Без дружбы и в армии не будет сплоченности, а значит, и силы. Я кончил.
Он сел и торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему надо было только поспевать — желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал и тоже поднял руку.
— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость с воспитанниками, знать, что ты их старший товарищ… на всю жизнь… Между нами должна быть настоящая дружба.
— Хороша дружба! — вскочил Пашков, словно его подбросило пружиной. — Вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, а наутро я вам домашнее задание подал, — ну, грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали «переделать». Всякая задушевность пропадет.
Тут зашумели все разом:
— Нечего сказать, понял задушевность!
— А ты бы хотел поблажку?
— Скидочку!
— Чего он выскакивает?
Кто-то сзади дернул Пашкова за гимнастерку, и он плюхнулся на свое место.
— Семен Герасимович, — Гербов повысил голос, — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем, дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит: «Помни, я твой друг…» Продолжайте, Семен Герасимович!
После Гаршева выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:
— По-моему, надо уметь для товарищей личным поступаться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву выпустить альбом вырезок «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду» — «Почему?» — «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу»? А если это надо для всех?
— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.
Но Гербов решительно прервал его, опершись кулаками о стол:
— Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.
Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.
Резолюция собрания была необычайной, ее предложил Снопков:
«1. Жить дружно. 2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».
Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.
Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под его нависших бровей вырвался веселый, теплый луч.
— Вы приняли очень хорошее решение! Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает советской молодежи.
И хотя как будто все было сказано, и Семен объявил собрание закрытым, Ковалев пожалел, что все так быстро кончилось. Он чувствовал: произошло что-то очень значительное, такое же, как тогда, в зале у рояля. Ему хотелось подойти к Пашкову и протянуть руку дружбы, сказать Сергею Павловичу хорошее, душевное слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».
Он не мог бы точно выразить, что именно «это», — наверное, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина.
Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.
На следующий день Боканов и Зорин были вместе в доме офицера на городском партийном активе. В перерыве, прохаживаясь по фойе, вспоминали комсомольское собрание.
— У вас скоро будет крепкая опора, — убежденно говорил Зорин, — только умело используйте ее.
— Семен Герасимович оказался расторопнее меня, — засмеялся Боканов. — В среду собрал комсомольцев и спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» — «В чем опереться, товарищ преподаватель?» — «Контрольную класс должен написать на четыре и пять. Вы за собой всех остальных товарищей поведите».
Зорин довольно усмехнулся:
— Вот-вот… ими только руководи!
— Товарищ полковник, — словно убеждая, а не спрашивая, сказал Боканов, — но ведь руководить комсомольской организацией — это не значит превращать ее лишь в исполнителя твоих поручений. Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?
— Верно! — живо отозвался Зорин и сделал такое движение, словно хотел обнять за плечи Боканова. — И я не устану повторять: надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы. Пусть комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?» — и постарается учесть их. Дел интересных уйма! Собрать деньги на постройку танков, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации. Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности за свои дела и пробудить инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!