Алые всадники
Шрифт:
Он ушел, оставив Илью в огромной, провонявшей красками и лаком комнате, наедине с разноцветными бабами.
В этой чертовщине надо было разобраться, рассмотреть все досконально.
И прочее
Двенадцать голенастых мольбертов на деревянных куриных лапах торчали вокруг неуклюжего возвышения, где покрытый ковром в разлапистых розанах, скрывая под ними свою неказистую дощатость, стоял обыкновенный топчан.
Нагие женщины, так дерзко окружившие Илью, изображены были лежащими именно на ковре. И несмотря на явную
Этим общим были аляповатые розаны.
На других мольбертах господствовала глиняная обливная корчага. Рыжая, коричневатая, с чернотой и прозеленью, она пялилась как древнее языческое божество. Пара крупных картофелин – бугорчатых, с белыми глазками ростков – на грубой холщовой скатерти. Складки серой холстины, написанные чистым кобальтом, синели, как тени на потемневшем мартовском снегу.
И еще были натюрморты. С расписным чайником. С растрепанной книжищей в ветхом кожаном переплете. С гипсовым слепком великанской ноги. С голубовато-белой головой Аполлона. Сам же светозарный ютился в темном захламленном углу, таинственно, призрачно белея своими совершенными формами. Яркая шаль, тканная зелеными листьями и пунцовыми гроздьями рябины, была пренелепо накинута на округлые могучие плечи бога.
Здесь, среди хлама, так же робко таились и другие: Артемида-охотница, мужиковатый Геракл, великолепно гривастый Юпитер.
Олимп пребывал во тьме и забвении. Толстый слой бархатистой пыли плотно прикрывал классические тела небожителей. Белыми слепыми глазами печально и даже, пожалуй, осуждающе поглядывали боги на синих, на фиолетовых баб, на корчажку, на чайник.
Об Илье
Он потянулся к художеству очень рано – лет с восьми. Самоварным угольком марал на стенах домов, на заборах. Однажды его выпороли ремнем за то, что испачкал белую, только что покрашенную стену железнодорожной казармы. Отведав ремня, рисовать на стенах остерегался, огрызком карандаша мусолил на случайных клочках бумаги, на старых газетах.
Позднее школьный учитель подарил ему черную лакированную коробочку акварельных красот и цветные карандаши. Илья принялся копировать с известных открыток: витязь на распутье, сосны во ржи и так далее. Радовался по-детски, что получалось как на открытке: сосна, небо, облачко…
Но, став бойцом Революции, решительно отрекся от подобной буржуазной муры. На двери крохотной избушки, где жила его семья, изобразил серп и молот, разорванные цепи и в длинных лучах – восходящее солнце.
Солнце Мировой Революции.
Вокзальные великаны со свитком были также его созданием.
Воинствуя в одиночку против буржуазного искусства, он думал, что в Крутогорске встретит какую-нибудь розово-голубую дребедень, мещанскую, пустую, бессмысленную красивость. Но бешеный хоровод лиловых голых ведьм и черная корчага поразили его. Он понял, что воевать ему тут не с кем, надо только постараться направить крутогорских ребят по единственно важному и нужному пути – революционному.
Он почувствовал себя вождем, полководцем. Еще без армии, еще даже не принятый в
Сонечка
Ровно в пять пришла Сонечка.
Маленькая, розовая, как яблочко-ранет, в белой меховой шубке, черноглазая, с дивным темным пушком над яркой верхней губкой…
– Ого! – насмешливо пропела она, оглядев Илью. – Откуда ты, прелестное дитя?
Илья покраснел дочерна. Проклятая низкорослость! «Дитя»… Рывком передернул на ремне кобуру, строго сказал:
– Хотел бы поступить. Что требуется?
– Да ничего, – пожала плечами Сонечка. – Идемте, я вас оформлю.
В крохотной стеклянной, похожей на диковинную птичью клетку комнатушке, каким-то чудом прилепившейся к лестничной площадке, записала фамилию, имя, год рождения, партийность и выдала Илье два листа серой оберточной бумаги.
– Мольберт выберете сами, – опять-таки не сказала, а пропела Сонечка. – А пистолет у вас настоящий?
Илья расстегнул кобуру, показал.
– Вон вы какой! – удивилась Сонечка. Голос у нее был, как у иволги.
Старик Валиади
Человек десять за складными мольбертами ломали угольки о шероховатую, со щепочками бумагу.
Освещенный двухсотсвечовой лампой, на помосте сидел давешний гражданин с двумя монархическими бородами – завхоз. Десять подобных ему волосатых стариканов понемногу обозначались на десяти серых листах, прикрепленных к мольбертам канцелярскими кнопками.
Было тихо, хорошо. Скрипели угли. Мягко шлепали тряпки, сбивая с бумаги неверные штрихи.
Потрескивала золотисто-оранжевая от жары железная печка. Стеклянная стена с наступлением темноты сделалась сине-черной. За нею совершали медленный путь созвездия северного полушария, перемешиваясь с тусклыми, неподвижными огоньками запушенных морозом городских окон.
Человек с глазами Льва Толстого похаживал между мольбертами. Иногда сдержанно, вполголоса басил, посмеивался хрипловато. Рокотал, останавливаясь возле рисующего.
Это был художник Валиади.
Он велел Илье рисовать вздыбленную лошадь.
– Непременно, непременно обратите внимание на голову и ноги. Общая ошибка: голову почему-то преуменьшают, мельчат, а ноги делают тоньше. Но ведь не арабский же скакун, помилуйте, – простая деревенская коняга. Глядите, какие у нее крепенькие… – Он постучал широким желтым ногтем по гипсовым ногам лошади. – Да, да… Строже соразмеряйте пропорции. Алгеброй, так сказать, гармонию…
Илья чуть было не брякнул, что плевать ему на всю подобную чепуху, и на гипсовых в том числе лошадок. Что не для того он приехал в Крутогорск. Что искусству нашему революционному ни на черта не нужны ни эти подозрительные старики с двойными буржуйскими бородами, ни эти гипсовые лошадки…
Что надо писать грандиозно! Во славу Революции! На брандмауэрах домов! На белокипенных стенах златоглавого собора! На мостовых, наконец!
Широко и плакатно!
Агитировать против старорежимной сволочи – кулачья, попов, Черного Барона!