Алый знак доблести. Рассказы
Шрифт:
Драматизм новелл Крейна еще больше подчеркивается развитием в них диалогических кусков. Диалог занимает большое место в его произведениях. Его герои постоянно спорят, аргументируют, и это усиливает драматический колорит борьбы.
Стивен Крейн слишком рано ушел из жизни и количественно мало сделал для родной ему культуры. Однако в устремлениях его индивидуального стиля были уже заложены многие тенденции дальнейшего развития американской литературы.
Он обращается к тем же темам, что Гарленд, Бирс, Норрис и молодой Драйзер, отличаясь от них резкой самостоятельностью своего художественного мышления.
Страшный облик буржуазного мира по-разному рисовался американскими писателями. Еще Марк Твен в формах заразительно смешных коснулся темы восстания вещей. Впоследствии эта тема получила иное воплощение в произведениях Амброза Бирса.
Для Крейна вещи, в отличие от этих писателей, служат только знаками, отмечающими движение героев. Описание для него никогда не самоцель, и если иногда он дает описание обстановки, то делает это сжато, попутно физическим и психологическим движениям. Правда, внешне он холоден и бесстрастен, так же как и многие его современники. Но этот внешний натурализм резко взрывается изнутри. Крейн одним из первых среди американских прозаиков использует великие достижения американской лирики Уитмена, Эмили Дикинсон и других. В эпическую ткань прозаического повествования он вносит лирическое начало и тем самым открывает путь лирическому жанру, который был узаконен Хемингуэем. В романах и новеллах он уничтожил натуралистическую диктатуру вещей. Это повело к своеобразной импрессионистической лирике детали, которая проявляется, например, в описании рассвета из рассказа «Лошади — стремительный порыв!»:
«Внезапно Ричардсон вздрогнул и проснулся. Дыхание на мгновение прервалось. Окостенелые пальцы выпустили револьвер, и он со стуком упал на глинобитный пол. Ричардсон поспешно схватил его и, озираясь, скользнул взглядом по комнате. Смутный голубой луч рассвета победил: подробность возникала за подробностью. Страшное одеяло было неподвижно. Шумная компания либо уехала, либо умолкла».
Каждая такая картина составляет законченное целое, и каждый такой образ является символическим выражением идейного содержания произведения. Но в то же время он результат личного видения героя, и Стивен Крейн смотрит на мир не своими глазами, а глазами своих персонажей. Картина возникает как отражение действительности на сетчатке глаз действующего лица. Эволюция творчества Крейна — эволюция от пассивного созерцания к активному познанию. Процесс познания мира раскрывается Крейном при помощи внутренней динамики образов. При осмыслении мира происходит процесс перехода от мысли к мысли, от чувства к чувству, от действия к действию. Анализ действительности перемежается с самоанализом. В какой-то степени здесь Крейн перекликается с Генри Джеймсом. Однако у последнего анализ является абсолютной самоцелью.
Познание мира невозможно без слова. То, что познано, должно быть закреплено в слове. На этой почве рождается техника внутреннего монолога, предваряющая технику Джойса, Пруста и впоследствии Хемингуэя.
Эти литературные новации возникают не сами по себе. Они рождаются как средство эстетического и философского освоения мира.
Крейн предвосхитил некоторые тенденции буржуазной литературы XX века и тем самым угадал ее технику, выступая прямым предшественником американского реализма XX столетия. Его биограф имел полное право сказать, что Крейн заслужил свой собственный «алый знак доблести».
Алый знак доблести
Глава I
Холод нехотя отпустил землю, и туман, поредев, поднялся с холмов, где, расположившись лагерем, спала армия. Когда все вокруг из мглисто-бурого стало вновь зеленым, армия начала просыпаться, тревожно вздрагивая в ожидании новостей. Она все время поглядывала на дороги, которые из длинных канав, полных жидкой грязи, постепенно превращались в обычные пути сообщения. У ног ее плескалась река, отливавшая в тени берегов янтарем. По ночам, когда вода становилась траурно-черной, багровые огни костров на противоположной стороне враждебно сверкали, точно глаза под насупленными бровями дальних холмов.
Долговязый солдат деловито спустился к реке — у него было похвальное намерение выстирать рубаху. Вернулся он бегом, размахивая ею, как флагом. Его распирало от желания поделиться новостью: ему сообщил ее приятель, вполне надежный парень, а тому сообщил некий осведомленный кавалерист, а тому сообщил брат — ординарец штаба дивизии, посвященный во все тайны. Вид у долговязого был значительный, как у герольда в золоте и пурпуре.
— Завтра выступаем, это точно, — торжественно объявил он солдатам на ротной линейке. — Идем вверх по реке, потом переправа, обход и удар с тыла.
Он тут же изложил внимательным слушателям подробный, многообещающий, блистательный план кампании. Как только он кончил, люди в синих мундирах, оживленно переговариваясь, кучками разбрелись по проходам между приземистыми бурыми лачугами. Негр-возчик, плясавший до этого на ящике из-под галет перед толпой гогочущих солдат, теперь остался в одиночестве. Приуныв, он плюхнулся на ящик. Дым лениво тянулся из множества труб самого диковинного вида.
— Брехня это! Бессовестная брехня! — громко заорал другой солдат. Его гладкое мальчишеское лицо пошло пятнами, он насупился и сунул руки в карманы. Новость он принял как личное оскорбление. — В жизни не поверю, что эта вонючая армия сдвинется с места. Мы здесь вроде как приросли. За две недели я раз восемь собирал пожитки, а мы все топчемся и топчемся на этом пригорке.
Долговязый, считая себя ответственным за новость, чуть не полез в драку с горластым.
Какой-то капрал начал громко чертыхаться. Только подумать, он как раз настелил у себя отличный деревянный пол, — жаловался он. — Всю весну остерегался, ничего не достраивал, чуяла душа, что армия вот-вот выступит. А потом решил, что они просидят тут до скончания века.
Солдаты бурно обсуждали новость. Кто-то с удивительной точностью изложил тайные планы главнокомандующего. Ему возражали, отстаивая другие планы кампании. Все орали друг на друга, каждый тщетно пытался привлечь внимание товарищей. Между тем солдат, принесший новость, с важным видом протиснулся вперед. Его осаждали вопросами.
— Что там стряслось, Джим?
— Снимаемся с места.
— Да ну, не ври! Откуда ты это взял?
— Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Мне-то что?
Тон у него был такой, что невольно наводил на размышления. Ему готовы были поверить именно потому, что он не желал ничего доказывать. Люди не на шутку заволновались.
Совсем еще юный солдат напряженно ловил и слова долговязого и комментарии остальных. Досыта наслушавшись рассуждений об атаках и маршах, он ушел и через причудливую дыру в стене, заменявшую дверь, влез в свою лачугу. Его одолевали такие мысли, с которыми хотелось побыть наедине.
Он прилег на широкую скамью, занимавшую целую стену. В углу напротив, поближе к очагу, стояли ящики из-под галет — они заменяли стол и стулья. К дощатой стене была прилеплена картинка из иллюстрированного еженедельника, на колышках параллельно висели три винтовки. Повсюду была развешана амуниция, на кучке дров стояла оловянная посуда. Крышей служила свернутая палатка. Сквозь нее струились бледно-желтые теплые солнечные лучи. На заваленный хламом пол падала из оконца косая полоска белесого света. Иногда дым из очага, презрев глиняный дымоход, начинал валить прямо в помещение, и тогда этот растрескавшийся дымоход и поленья грозили пожаром всей хибарке.