Амальгама счастья

Рой Олег Юрьевич

Сергей Петрович уселся за стол, накрытый Дашей к завтраку час назад, и придвинул к себе белоснежную тонкую чашку. Бабушка признавала только тончайший фарфор светлых оттенков.

– Остыл, – сказала Даша.

– Ну, наливай холодный, не подогревать же его, – поторопил ее дядя. Водрузил на элегантный нос очки, закинул ногу на ногу, вытащил из кармана листок бумаги и, взглянув на хмуро молчавшую все это время жену, снова улыбнулся: – И ты садись тоже, устала за эти дни. Да не нервничай так, на тебе же лица нет!..

Женщина молча повиновалась. А Сергей Петрович, откашлявшись, торжественным тоном начал:

– «Я, Плотникова Вера Николаевна,

находясь…» – ну, это неинтересно, тут всякие формальности, а суть… где это?.. да, вот: «завещаю своей родственнице Дарье Александровне Смольниковой зеркало с комодом старинной работы начала девятнадцатого века, находящееся в моей единоличной собственности и не представляющее, помимо художественной, никакой иной ценности – ни материальной, ни исторической…»

Дядя поднял глаза на Дашу и прибавил:

– Тут уж мама погорячилась, наверное. Если есть ценность художественная, стало быть, и материальная есть, так ведь? Но не будем придираться… «Дети мои знают, где это зеркало находится, – продолжал он громко. – Обращаюсь к ним с просьбой: в точности и не откладывая исполнить мою последнюю волю».

Он аккуратно свернул лист и с комическим поклоном вручил его Даше.

– Бабушкино трюмо? – переспросила, не до конца понимая происходящее, девушка. – Но… Конечно, это такая память о ней, только куда же я его поставлю? У меня так тесно, а оно такое огромное…

– Дарья, какие приземленные мысли в столь возвышенный момент! – покачал головой Сергей Петрович. Впрочем, тут же посерьезнел, отхлебнул сразу полчашки холодного кофе и сказал: – Извини, дорогая. На самом деле, конечно, я напрасно ерничаю. Но и ты тоже должна нас понять: такие напряженные были эти дни, столько было маминых капризов… Знаешь, – доверительно понизил он голос, – я просто стараюсь держаться. Эта история с завещанием всех нас немножко напрягла, но и развеселила немало. И скажу тебе откровенно: если бы речь шла не о старом зеркале, а о чем-нибудь посущественнее, может, этот листочек до тебя и не дошел бы… Но, слава богу, не пришлось брать греха на душу. Так ты принимаешь наследство? – почти игривым тоном закончил дядя.

А Даша почти не слушала его. Перед ее глазами стояла сцена одного из последних свиданий с бабушкой – тогда она еще вставала, ходила, и однажды Даша застала ее перед старым трюмо в спальне. Вера Николаевна приблизила к зеркалу лицо, напряженно вглядываясь в свое темное, размытое отражение, и водила по щекам пуховкой, как, должно быть, тысячи раз делала в молодости… «Старая… Совсем старая! – вздохнула она глубоким, прерывистым вздохом и обернулась к девушке: – Дашенька, знаешь ли ты, когда человек становится по-настоящему, отчаянно старым? Только когда на земле уже не остается людей, которые знали его молодым. Больше нет никого, кто бы помнил меня не морщинистой старухой, а девочкой с косичками или молодой красивой барышней… никого. Только это зеркало. Только оно… и в нем – мои отражения…»

– Даша! Да ты не слушаешь меня, что ли?

– Слушаю, дядя, – усилием воли вырвавшись из тенет памяти, проговорила Даша. – Я все слышу. Я возьму его.

* * *

Несколько следующих дней слились для Даши в одну сплошную серую, тоскливую пелену. Она помогала родственникам оформить какие-то необходимые бумаги (Веру Николаевну, по ее собственной просьбе, решено было похоронить на Новодевичьем, рядом с мужем-академиком, а это оказалось непросто и требовало многочисленных усилий и хлопот), звонила дальним знакомым, сообщая им о происшедшем, и еще – набрасывала по дядиной просьбе эскиз памятника. Нужно было встретить в аэропорту Бориса Петровича, старшего бабушкиного сына, который почти безвыездно жил теперь за границей; заказать цветы; продумать меню поминального ужина… ей вообще казалось, что все мыслимые и немыслимые заботы по организации печальных бабушкиных проводов свалились именно на ее, Дашины, плечи.

Ну и, конечно, при этом необходимо было хоть ненадолго показываться на работе и… Что еще? Ах да! Улучить минутку и хоть однажды встретиться с Игорем.

Ему хотелось, разумеется, заехать к ней, но сейчас у Даши не было сил ни для ночных задушевных разговоров, ни тем более для любовных объятий. Поэтому договорились вместе выпить кофе в любимой Дашиной кондитерской – она была сластеной, и Игорь вечно умилялся детской ее способности заедать неприятности шоколадкой. А Даша никогда не объясняла ему, что так может поступать только с мелкими неприятностями – о глубоких своих печалях ей и в голову не приходило ему рассказывать. Таков был установленный им самим стиль отношений между ними – отношений уже пятилетних и при этом легких, необременительных, почти невесомых.

Сейчас, глядя на друга, Даша в который уж раз отметила про себя колоритность и броскость его внешности – не случайно сидевшая за соседним столиком немолодая супружеская пара в который уж раз словно ненароком бросала на Игоря любопытные взоры. У него было лицо человека, жадного до всех дозволенных и недозволенных утех, знающего толк в плотских радостях, но при этом умеющего себя смирять по необходимости. Лицо – умное, волевое, немного хищное и сражающее почти наповал четкими, правильными чертами, словно вырубленными из камня резцом мастера, глазами какого-то особенно глубокого чайного цвета и непокорными, жесткими темными волосами. Когда они с Дашей бывали где-нибудь вдвоем, то внимание окружающих в этой паре привлекал скорее мужчина, нежели женщина; если Игорь был черно-белой гравюрой с абстрактными ломаными линиями, то Даша – рисунком в пастельных тонах. Благородство ее внешности, неброское сочетание всех ее красок – прозрачно-зеленоватые глаза, русые волосы, очень светлую, перламутровую кожу – мог оценить не каждый. Но у тех, кому хватало для этого вкуса, надолго оставались в памяти тонкий Дашин профиль, грациозные движения и пленительные, словно удлиненные линии ее тела.

– Так что ты собираешься делать с этой бандурой? – спросил он, внимательно выслушав повествование девушки и закурив очередную сигарету. В этой кофейне разрешалось курить, а для Игоря это было обязательным условием комфортного существования. Даше пачки сигарет хватало чуть не на месяц – для нее это оставалось скорее старой студенческой привычкой или же признаком сильного волнения, нежели насущной необходимостью. И сейчас, мысленно поморщившись (как все-таки невкусно пахнет дым!), она переспросила, не сразу разобравшись в смысле вопроса:

– Бандурой?.. А, ты имеешь в виду бабушкино трюмо. По-моему, вариант всего один: перевезу к себе, втисну в прихожей… Кстати, ты зря так непочтительно отзываешься об этом наследстве: вещь антикварная и даже довольно красивая.

– Эта антикварная и красивая вещь, дорогая, съест все твое жизненное пространство. Если зеркало действительно так велико, как ты говоришь…

– Я ничего не говорила тебе о его размерах, – внимательно посмотрев на друга, проговорила Даша. – Но ты прав: оно действительно огромное.