Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
Шрифт:
– Ратуйте, братцы! – плакал пожилой монах в длинных, до пояса, сединах.
Внезапно первые ряды смешались, посыпались, побежали…
– Измена, измена!
– Где Рябцев? Отходим!
Из окон казармы гремели выстрелы. На колокольнях огрызнулись огнем пулеметные гнезда. Под огнем юнкера развернули артиллерийские орудия и дали залп по стрелявшим. Пулеметчики замолчали.
Подоспевшие броневики открыли предупредительный огонь с плаца. В три часа ночи на плац стали выходить революционные солдаты. Они клали оружие у ног и поднимали руки. Никакого озлобления эти смятые, растерянные люди не вызывали, они радостно и послушно выполняли команды старших офицеров, как нашкодившие псы при вернувшемся
В три часа ночи пленных погнали в казармы. Там шел допрос, к утру допросили всех. Невинных отпустили, остальных взяли под караул, поговаривали о расстреле.
– Вы с ума сошли! Как это можно безоружного человека лишать жизни? – возмущался корнет Дорошевич.
– Зачем расстреливать? – говорили училищные офицеры. – Надо только показать твердую руку, и русский солдат опять становится хорошим солдатом!
Вечером того же дня Николай Звягинцев впервые заступил на кремлевский пост. Пулеметное гнездо было устроено на верхнем ярусе Спасской башни. Над дымной Пресней в полнеба расплеснулся воспаленный закат, с набережной задувал свинцовый ветер, сыпал в лицо ледяной шрапнелью.
Из округа шли тревожные вести: юнкера, державшие оборону в городе, были выдавлены с баррикад подоспевшими с фронта революционными частями. Самые мужественные укрылись в домах и продолжили бой, но кольцо сопротивления уже разбилось на отдельные островки-крепости. Конторы, доходные дома и тесные меблирашки укрывали последних не сдавшихся храбрецов.
За ужином юнкера передавали последнюю новость о том, что полковник Рябцев склоняется к сдаче Кремля и подмоги им ждать неоткуда, а значит, им всем придется «умереть за Москву»!
Умереть за Москву! Еще мальчиком Звягинцев мечтал умереть за Москву. Это было так же легко, как на рассвете подняться ввысь вместе с голубиной стаей и, окинув взглядом золотистый спящий город, опуститься как пух на пустую солнечную площадь.
– Верность присяге и русская честь! Их не сможет отнять или зачеркнуть пуля или штык, направленный в сердце! – прошептал корнет Дорошевич, и все, кто слышал, поддержали его.
В прорези бойниц Звягинцев видел Лобное место и часть площади перед воротами. Около полуночи раздался перестук копыт по брусчатке: по Красной площади катилась шикарная пролетка с крытым верхом. Оставалось загадкой, как щегольской экипаж прорвался сквозь пикеты и баррикады. Не веря своим глазам, Звягинцев разглядывал белогривых коней и пышного лихача-кудрявчика, точно сошедшего с лубочной картинки. Из пролетки выпрыгнули два стройных, изящных юнкера. Один был ранен в руку, но, по-видимому, легко. Вдвоем они вытащили из пролетки пулемет «Максим». Из экипажа, чуть подобрав оборку длинного платья, вышла высокая, молодая женщина в одежде сестры милосердия, но юнкера не подали ей руки, они были заняты хвостом – точнее, ручкой пулемета. Пролетка тотчас же сорвалась с места. Двое «солдатиков» и «сестра» поспешили к Спасским воротам.
– Марш вперед! Вперед на бой! Женщины-солдаты! Гром лихой зовет нас в бой! Вздрогнут супостаты! – как пароль, пропели «солдатики», и Звягинцев узнал сестер Поляковых.
Через час он сменился и сразу же побежал разыс кивать Веру и Марию. Ему подсказали, что они помогают раненым. В Никольской башне Кремля в офицерском клубе был развернут полевой лазарет.
В гулком зале Собрания вестовой зачитывал раненым последние новости из военного округа:
– Господа, полковник Руднев призвал спасти исторические памятники и святыни Кремля и прекратить избиения мирных жителей! Завтра в пять утра к воротам подойдут парламентеры от Берзина, в полдень здесь будет рабочий комитет! Господа, призываю вас сохранять спокойствие и выдержку…
Звягинцев прошел по рядам из коек, выискивая сестер Поляковых среди санитаров и добровольных помощников. Красивая сестра милосердия величаво поднялась к нему навстречу и посмотрела ласково и пристально, точно вбирала его в свои бездонные зелено-карие глаза, казавшиеся еще ярче от строгого белоснежного убора.
– Земной поклон, – прошептала она. Звягинцев коснулся губами руки Камы.
Рядом с ней появились сестры Поляковы.
– Как хорошо, что вы здесь! Нам нужна ваша помощь, – громко и четко произнесла Мария.
Она была в белоснежной гимнастерке с золотыми пуговками и накладными карманами, скрывавшими девичью грудь. Напускные темно-синие шаровары перехвачены широким черным поясом и заправлены в козловые сапожки, но узкая талия и грация выдавали в ней девушку.
– Юнкер, проводите нас до алмазной комнаты… – сказала Вера.
Она была чуть ниже сестры и несколько красивее, но нежный девичий лик почти растаял за напускной воинской суровостью.
– Почту за честь! – кивнул Звягинцев.
Кама накинула шубку из черного соболя, сестры одели шинели. Все четверо вышли во внутренний двор и, миновав службы, прошли по парадной лестнице Большого дворца и спустились в подвал. Кама шла впереди, точно уже знала дорогу в царскую сокровищницу. По узким подземным галереям они добрались до кладовой в подклети старинной церкви. Вера и Мария зажгли свечи. В подвале громоздились беспорядочно сдвинутые и набросанные друг на друга большие дощатые ящики с клеймами.
– Господа, сюда нельзя! Вы не смеете! – в подвал, едва поспевая на подагрических ногах, скатился старик с висячими «польскими» усами. – Здесь находится все золото России, золото Кремля!
– У нас есть предписание Рябцева, – Вера протянула листок с печатью и подписью полковника.
– Мы возьмем только то, что нам принадлежит! – отрезала Мария.
– Нет, я не могу допустить… – плакал старик, предписание плясало в его руках. – Для этого необходима как минимум подпись Керенского!
– Ваш Керенский бежал, у власти теперь человек с ружьем, стреляющая машина, – отрезала Мария.
– Вы только не мешайте нам! – мягко попросила Кама.
Звягинцев раскрыл дощатый сундук, на который указала Кама, и вынул из груды золотых и серебряных вещей равносторонний крест-ковчег. Он искрился уральскими самоцветами, и на нем не было привычной фигурки, изображающей распятие.
– В этом мощевике – истинная мощь, – сказала Кама. – Когда-то я передала его старцу Григорию… Теперь пришло время освободить его силу.
Они поднялись из подвала наверх по винтовой лестнице и попали в одну из «домашних» царских церквей. Жемчуг окладов и целые созвездия свечей едва просвечивали сквозь сизую дымку ладана, слоистая пелена скрывала очертания церкви, и она показалась Звягинцеву пустой, но это было не так: на каменном полу перед иконой Георгия Победоносца простерся монах. Белый конь Змееборца лебедем плыл в сиянии лампад, витязь задумчиво трогал копьем золотистую змейку. Монах приподнял голову от пола и вдруг вскочил на четвереньки.
– Прочь, ведьмища! Бесовица треклятая… – завопил он. – Срамная баба!
Кама вскинула руки, словно творила вокруг его головы обережный круг. Монах забился в припадке падучей. Его протянутая для крестного знамения рука сложилась в судорожный кукиш.
– Подойдите сюда, – не глядя на инока, позвала Кама Николая и девушек. Они встали молчаливым полукругом вокруг блистающей золотом иконы.
– В очень давние времена змея олицетворяла собою Великую Богиню, Безмолвную Природу, Кибелу-Кобь. Мужчина-воин на белой кобыле бьет ее копьем. Почему такая ненависть к Великой Матери?