Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
Шрифт:
– Подожди, подожди, кажется, я начинаю понимать, ты говоришь о падении Тунгусского метеорита?
Обхватив голову, Звягинцев пробовал проникнуть в суть эксперимента, в котором был задействован как маленький винтик, зазубринами цепляющийся за другие точно такие же железные винтики.
– Я разбил все твои планы, чудовище! Ты запомнишь этот день! – прошептал он.
– Человек все равно служит Агду, даже если думает, что борется с ним, – меланхолично заметил Илимпо, вороша угли в костерке, и Звягинцев в который раз убедился, что шаман умеет читать в душе собеседника.
– Ступай домой, Кола, а то тебя будут искать! –
Шаман был прав. В роще стемнело, и деревья гуще сдвинули ветви и почернели листвой. По ночам база охранялась усиленными караулами, и пройти по безлюдному плацу незамеченным было довольно трудно.
– Если тебя остановят, сделай вот так… – Илимпо щелкнул пальцами у виска.
Енисейский шаман умел отводить глаза любому церберу с малиновыми околышами МГБ.
– Земной поклон, Оленко! Не волнуйся обо мне… – Звягинцев склонился в прощальном поклоне.
Откровения Илимпо погрузили его мысли в незнакомый прежде хаос. Он прошел сквозь сумрачный лес в нервном ознобе, вышел к Клязьме и, скинув одежду, проплыл по стремнине. Под высоким берегом кружили омуты, и он несколько раз нырнул в темный тугой водоворот. Раз за разом отдаваясь во власть воды, он глубже окунался в бред молодых жгучих воспоминаний о Ней…
Любовь делает из старика юношу, а из юноши – мудреца, и Звягинцеву было суждено пройти все ступени этого преображения.
Ночной парад
Конец сентября 1917 года,
Москва
Осень грезила пожаром, и вместе с палыми листьями Александровского сада вальяжная и сытая Москва прожигала последние искры своего праздного великолепия и пировала с небывалой пышностью и цинизмом.
Шел третий год войны; в госпиталях, в гимназиях и даже в свободных помещениях магазинов были раскинуты лазареты для раненых, с фронта текли жуткие слухи, по дорогам шатались вооруженные дезертиры. После Февральской революции у России едва не появился новый государь – диктатор Керенский. Поговаривали, что этот юркий судебный поверенный выиграл Россию у беса в крапленые карты. Его и прозвали Александр Четвертый. На военных парадах Керенский выезжал перед войсками на белой царской лошади, и выезды его были поистине царскими. Оседлав белую кобылицу власти, Керенский без труда овладел и любовью народа, он словно разговаривал с толпами на их языке, – и красный бес революции устилал его путь цветами и алым жертвенным бархатом.
При Керенском все было повернуто на военные рельсы и, казалось, сулило желанный успех. Приостановилось даже неслыханное летнее отступление армии, заводы и фабрики давали все больше снарядов. Склады и цейхгаузы были забиты оружием, и только одно было плохо: разложившаяся армия не желала воевать.
В знак протеста от отречения императора многие армейцы отказались от знаков различия и, лишенные этих привычных символов власти, потеряли и саму власть. Волнения и митинги в войсках прерывались только атаками неприятеля, и всю армию лихорадило сверху донизу.
В Московском военном округе пили и буйствовали больше обычного. Странные ожидания, тревога и нетерпение реяли в воздухе вперемешку с алыми и желтыми октябрьскими листьями, но высшее военное училище все еще жило старыми традициями по раз и навсегда заведенным порядкам, и марш «Под двуглавым орлом» по-прежнему звучал в особо значимые минуты на парадах и присягах.
Юнкер Звягинцев любил шумные и пестрые московские площади. С молодой страстью Звягинцев грезил о воинской славе, но еще ни один живой женственный образ не замутил чистого озера его души. Все его мысли и заботы вращались вокруг будущего военного поприща и заботы о престарелых родителях.
Его отец, отставной пехотный майор, каждую субботу ходил на поклон к Иверской иконе с просьбой о повышении пенсии, но после отречения Государя умерла и надежда на внезапное чудо, осталась только вера в Николеньку, единственного сына, этой весной поступившего в знаменитое военное училище на Арбате. Оно гордо носило имя императора Александра и считалось лучшим учебным заведением для патриотичного юношества.
Октябрь выдался морозным и ясным. Неярко светило полуденное солнце и весело поскрипывали кожаные портупеи, равнение на знаменосца получилось четким и радостным, как прокатившаяся по строю волна. Эти минуты внезапного восторга и братского единения были особенно дороги Звягинцеву, он радовался согласию и слитой воле и с ликованием отдавал всего себя этому единому слаженному движению.
Бесправные «фараоны» – младший курс обычно принимал присягу через полтора-два месяца после начала занятий. В этот раз курс привели к присяге на месяц раньше, и парад во дворе военного округа прошел нервозно и торопливо, и знаменитый марш и троекратное «Ура!» в триста молодых глоток прозвучали приглушенно и без обычного шика.
В строю выпускников, пришедших поприветствовать вновь поступивших, Звягинцев приметил двух девушек. Это были сестры Поляковы, окончившие частный курс училища.
На фронте женщины-воины уже перестали быть редкостью, и даже при Керенском постоянно находились несколько бойцов из женского Батальона смерти. Диктатор безо всякой усмешки называл его «мой нравственный полк».
После парада всему училищу полагался праздничный обед. При Временном правительстве в училище начались перебои с продуктами, в столовой вместо щей с парной телятиной подавали чечевичную похлебку с солониной. Ради торжества от Тестова было доставлено несколько поддонов с пирогами и кулебяками, но в громадной столовой было непривычно тихо, и только громкий шорох за столом и приглушенный разговор изредка тревожили ротного офицера, но против обыкновения он не делал замечаний.
– Сегодня ночью, после отбоя, будьте готовы, – горячо и быстро прошептал на ухо Звягинцеву юнкер Муромов. Юнкера второй роты отличались широкой косточкой и тяжелым выверенным шагом, от которого дрожал плац и звенели стекла в лавчонках напротив училища. Должно быть, за этот матерый вид, а также за явственные усы и грубую щетину вторая рота получила прозвище «звери», но это были умные и чуткие звери.
«Звери» были вторыми в неписаной училищной иерархии. Вершину это пирамиды занимали «княжата», воспитанники кадетских училищ, дворяне и потомственные военные из майорских и полковничьих семей. В самом низу обретались выходцы из мещан, разночинцев и даже крестьян, то есть презренных «шпаков» – штатских, и соперничество между «шпаками», «зверями» и «княжатами» никогда не стихало. Эта мальчишеская вражда представлялась им настоящей непреодолимой чертой, которую Творец некогда положил между птицами и пресмыкающимися.