Амалия и Белое видение (с иллюстрациями)
Шрифт:
А вот теперь самое главное. Если кто-то просто хотел сорвать секретную и очень грязную операцию спецотдела полиции, то почему он не придумал что-то совсем простое, без убийств и прочих проблем? Например… Да всего-то тихонько рассказать о своих подозрениях кому-то из лидеров индийской общины. И грязная операция на этом закончена. Не надо никаких скандалов или огласки, все можно сделать куда проще. Дать телеграмму в Индию, невинного содержания. И никто сюда не приедет.
От этой простой мысли мне стало не по себе. Все мои версии о ходе событий практически развалились.
«По ошибке», – вспомнила я свои же слова, сказанные,
Но если я даже примерно не представляю себе, кто мой враг, чем он занят в городе, то я не смогу понять, как именно он ошибся.
Я не смогу также понять, нужен ли еще ему Элистер – и скромная свихнувшаяся миллионерша по имени Амалия.
И что на данный момент я в итоге могу сделать?
Получается, что не больше, чем до приезда писателя, который оказался не только писателем. То есть ничего.
Этот вывод меня поразил, но приходилось признать, что он был правильным.
Ведь даже то, что я единственная во всем городе своими глазами видела двух убийц, не меняло почти ничего. Полиция могла бы разыскать одного из них, с огнестрельной раной. И это тоже было сложно, если перевязывали его не в клинике, а друзья по банде. Ну, а чтобы я – в одиночку – разыскала этого человека лучше всякой полиции? Да я даже не заметила, куда попала пуля Элистера. Максимум – я могла бы его опознать.
И лучше пока никому об этом не рассказывать, пришла мне в голову мысль.
Тут я снова вспомнила Эшендена – который… не может быть… и не знал даже, что я единственная из всех, видевшая убийц и оставшаяся в живых и на свободе. Ведь я об этом ему не сказала!
Еще один факт, который вижу я и, возможно, не видит полиция. А именно, что Тамби Джошуа не хочет со мной говорить и не хочет, чтобы нас видели вместе. Это интересный факт… или не очень? Рано или поздно надо прижать Тамби к стене и выяснить, чего он боится. И это я тоже могу.
Итак, в чем мои преимущества перед полицией? В том, что я иногда вытворяю такую дичь, что ни одному полицейскому не снилось? В неожиданности и непредсказуемости? М-да. Что ж, если ничего другого нет…
Или мое преимущество в том, что, изолированная от полиции, я могу начать искать в таком месте, которое полиции в голову не придет? Как ни странно, да, и это тоже.
Я – тайный запасной игрок господина Эшендена? А что, неплохо.
Я разберусь в этом, сказала я себе и снова представила оценивающие, ожидающие глаза писателя. Когда вы думаете, что ничего не можете – бывает достаточно, что кто-то другой верит в вас. И выясняется, что, оказывается, все не так плохо.
Филиппинцы Магды перестали уродовать какую-то очень сложную пьесу и заиграли веселую румбу. Я поняла, что страшно устала думать (да и вообще это отвратное занятие, никому его не рекомендую). Закрыла глаза и попыталась очистить голову – по крайней мере так должен себя вести, судя по всему, настоящий сыщик.
Мысли из головы улетучились. Остался страх. Я снова представила себе руку убийцы с палочками для еды.
Палочки.
Какая-то странная мысль меня давно беспокоила. Давным-давно я что-то слышала – или видела? – про палочки для еды. Очень давно, чуть не в детстве.
И это было что-то страшное.
Чего я боялась в детстве или не совсем детстве?
Ну, прежде всего, черной церкви.
В моем милом доме со стеклянным шаром на крыше я живу почти с рождения. Это тот самый дом, который мой отец купил моей матери еще когда они не были женаты (а я уже существовала). Потом они все-таки поженились в соседней церкви Непорочного зачатия – это та самая церковь, куда я ходила с детства, хожу и сейчас. А когда я была маленькой, то думала, что есть еще одна церковь, сзади первой, где-то в переулках Кампунга Серани (района, где жили и живут такие, как я – не китайцы и индийцы, не англичане, а что-то среднее).
Другая – черная церковь, что казалось вполне логичным и понятным: одна церковь – это там, где Дева Мария и в облаках над ней светлое создание с волнистой бородой. А вторая церковь – известно чья. И в нее можно даже зайти, но если, заходя, будешь слишком громко топать, то тебя заметят и из бархатного мрака вылетит настоящая револьверная пуля прямо тебе в грудь, а это очень больно.
Еще я, как все дети Пенанга, боялась «бенгальца». Слово это означало не совсем то, что следовало бы. Времена были не вполне еще просвещенные, особенно для наших нянь. Няни знали, что индийцы бывают разные – чулии, прежде всего, то есть темнокожие тамилы с юга Индии, но не всякие, а мохаммедане. Были тамилы других религий (их чулиями не называли), были сингалы с Цейлона. Всех прочих обзывали (несправедливо) бенгальцами, причем та Бенгалия – Бенгалия нянь – от Калькутты простиралась до самого Пенджаба и вообще до бесконечности, до края света. В общем, бенгальцами няни называли тогда всех подряд, включая пенджабцев и прочих приверженцев строгой и элегантной сикхской религии, людей, которые никогда не стригут бороду и волосы, упрятывая их под здоровенный тюрбан. Тюрбан, которого не увидишь на голове индуса, то есть человека индуистской религии.
То есть нас, мелкоту, попросту пугали полицейским, поскольку тогда полиция на уровне констеблей состояла поголовно из сикхов, да это и сейчас почти так.
Понятно поэтому, что и сегодня у каждого местного жителя где-то да сидит этот маленький, забытый страх перед сикхами, с их умными и веселыми угольно-черными глазами между волной черных или седых волос и такой же волной, зачесанной под тюрбан, усов и бороды. И этот детский страх помогает сикхским констеблям не меньше их вполне реальных достоинств.
Так, чего я еще боялась раньше – да что там, и сейчас тоже! – войны, конечно.
Война – настоящая, а не война китайских триад – на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей – в конце октября – и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все-таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер «Эмден», который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот «Эмден» всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну, а французы свою задачу провалили.