Амалия и генералиссимус
Шрифт:
Вот итальянский повар, по фамилии — а что вы думали? — Чунг, толстый человечек со счастливой улыбкой, отлично делает чисто итальянское блюдо «чоп суй», это чуть поджаренные овощи с кусочками рыбы и креветками, но готовит эту штуку как-то необычно — по-итальянски, видимо.
И юная ама, ее зовут А-Нин, явно подружка Онга, очень довольна возможности подработать в приличном доме, да еще и жить там на законном основании.
В гараже, большую часть которого занимает сейчас, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит еще — что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», из тех, что ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил — ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде квадратного пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну, не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил, в Америке стоила когда-то 250 долларов. Где Ричард ее взял — боже ты мой, этой модели уже двадцать три года, ведь не меньше? Зачем она ему нужна — возить овощи с базара?
А вот и та самая кокосовая роща — пять пальм в рядочек у каменной ограды: мой вид из окон гостиной.
Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая гребенчатая верхушка неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанном посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.
Впрочем, зачем о ней думать — жизнь продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней — в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.
Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса, и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой — а в того, который проделывал то же самое со мной.
Элистер, с которым мы танцуем в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда» — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте он лихорадочно ищет выход, еще не заблокированный нашими противниками.
«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»
«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»
«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»
Элистер Макларен, шпион из Калькутты.
И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?
Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я собиралась с силами, чтобы рассказать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать — пока вдруг неожиданно не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.
Собственно, это было все. Вот так просто.
С тех пор — с последнего письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер. Плантаторы неуязвимого британского рая брезгливо морщились. Но потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.
Обрушившийся мир стал грустным и другим, совсем другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились, но…
Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу И долго стояла там, думая, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.
ДУШИТЕЛЬ КИТАИСКОИ РЕВОЛЮЦИИ
Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, оседлывающий мотоцикл и несущийся вдоль мавританских аркад. Гонка по вымершим улицам…
Я и представить себе не могла, что такое произойдет всего через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.
А дальше я предприняла попытку взяться за дело.
— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас не смогла бы сделать ровным счетом ничего.
Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, вежливо наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.
— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее. Дар вернется. И со страшной силой.
Я проигнорировала это предупреждение.
— Сейчас расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали — но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…
Это была моя первая ошибка в общении с этим человеком. И непоправимая.
— А что я сам знаю о себе, мадам Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.
— Майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.
— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими эполетами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…