Амёба
Шрифт:
Остальные убежали суетиться вокруг Раечки.
Тогда старый казак Гербовников сунул нагайку за голенище и в свою очередь закричал, что на него нельзя в суд, что казачий круг этого не допустит, во всяком деле бывают промашки, и вообще, кто ж знал, что Раечка вдруг возьмёт и рехнётся!
Потом крякнул, примирительно потрепал Вавочку по плечу, сказал зачем-то: «Спаси Христос», — и ушёл вслед за тёть-Таиным мужем.
Вавочка захлопнул за ними дверь, доплёлся до кровати, сел. Глупость он сегодня утром
Рядом с его ногой из-под кровати чутко, осторожно, как щупик улитки, высунулась голова, с другой стороны — другая. Пытливо взглянули, вывернув шеи, на сидящего. Вылезли, сели рядом, уставив пустые глаза в сторону вечереющего окна.
А может, и сейчас не поздно, а? Так, мол, и так, хорошие мои, взял я паспорт, а вы давайте…
Диковато переглянулись и поняли, что нечего и надеяться.
Голым стало холодно, они встали, направились к шкафу, открыли и принялись сперва вяло, а потом шумно делить оставшееся барахло. Не поделив, обернулись к третьему.
…После некоторого сопротивления раздеваемого, троица приняла следующий вид:
Первый — брюки от выходного костюма, носки, белая рубашка с запонками.
Второй — выходные туфли, линялые короткие джинсы из нижнего ящика и защитного цвета рубашка от парадного мундира, что висел в гардеробе при всех неправедно добытых перед дембелем регалиях.
Третий — сандалии на босу ногу, армейские брюки, майка и поверх неё пиджак от выходного костюма, из кармана которого торчал, мерцая миниатюрной шпагой, скомканный галстук.
И все трое молчали. Молчали с того самого момента, когда захлопнулась дверь за старым казаком Гербовниковым.
Нехорошее это было молчание. Стало, к примеру, заметно, что комната перестала быть гулкой: гасила, укорачивала звуки, будь то всхлип, кашель или писк деревянной кровати, когда кто-либо из них вскакивал, словно собираясь бежать, и, уразумев, что бежать, собственно, некуда, брёл, скажем, к креслу — присесть на подлокотник.
Все трое были на грани истерики — и молчали. Давление росло при закрытых клапанах; каждый этот укороченный звук — скрип, всхлипывание, кашель — бросал сердце в новый сумасшедший перепад, дрожали руки.
Вечерело быстро. Откуда-то взявшиеся тучи, словно комком пакли, заткнули прямоугольный колодец двора; три его видимые стены стремительно становились клетчатыми от вспыхивающих жёлтых окон.
Тот, что сидел на кровати, встал, но так и не решился, куда переместиться. Тогда он повернул к тем двум бледное в слезах лицо и срывающимся голосом бросил:
— К чёрту! Я ложусь спать! — И перешёл на крик, будто кто-то мог ему запретить это: — Слышите? К чёрту! Всё к чёрту! Я ложусь спать, пропади оно всё пропадом!
Он упал на кровать и уткнулся лицом в подушку. Это был тот, что оставался
Стоящий поближе подошёл и поставил колено на край кровати.
— А ну двинься, — произнёс он сквозь зубы. — Двинься, говорю! Разорался тут!..
Лицо его задрожало, рот растянулся.
— Двинься! — закричал он, плача. — Сволочи! Все сволочи! Все до одного!
А третий вдруг язвительно сложил губы — ему выпал миниатюрный выигрыш: лучше спать одному на диване, чем вдвоём на кровати. Ему до того понравилось, как чётко у него оформилась в голове эта мысль, что он даже засмеялся.
Лежащие (оба ничком) подняли головы.
— В морду дам… — сквозь всхлипы пригрозил кто-то из них.
Третий мечтательно возвышался над темнеющим в полумраке диваном и думал о том, что хорошо бы повторить этот случай с кроватью, только в более крупном масштабе: пусть они погрызутся из-за комиссионных, из-за первенства, из-за чего угодно, а ему — взять бы паспорт и уехать, уйти бы даже хоть пешком, без денег, куда угодно, но уйти.
Он прерывисто вздохнул, принёс из стенного шкафчика постель, разложил, расправил и, раздевшись, полез под одеяло. Диван скрипло провалился под ним.
Не спалось. Усталость была страшная, но не спалось. На кровати возились, хлюпали носами, сипло чертыхались — видимо, делили одеяло.
И тут Вавочку обдало со спины такой волной озноба, что он сел, как подброшенный. Диван под ним запел, заскулил, перекликаясь всеми пружинами. Вавочке показалось, что кожа на лице у него исчезла, что малейшее дуновение, случись оно, обожжёт его либо огнём, либо стужей.
Те, на кровати, были вдвоём, и они могли договориться. О чём? Да о чём угодно! Правда, он не слышал ни слова, тишина была ровной, но они могли! Они могли, вот в чём дело!
«Да нет, — попытался успокоить он сам себя. — Ничего они не сделают. И что они вообще могут сделать?»
И со спины пришла вторая волна озноба.
«УБИТЬ», — возникло простое и короткое, как бы крупным шрифтом оттиснутое в мозгу слово.
Вавочка сбросил ноги на пол и принялся одеваться. Выигрыш с кроватью обернулся крупной ошибкой, непростительной глупостью. Чему он радовался, дурак? Надо было самому туда третьим, а не на диван…
Вавочку трясло. На кровати заворочались, заворчали. Он вслушался.
«Нет, — решил он с облегчением. — Не успели ещё… Ничего они не успели».
А если они не успели, то… Вавочка замер. Самому… Никого не нанимая…
Да, видимо, из всех троих решение пришло первым к нему.
«Убрать, устранить физически, — с замиранием повторил он про себя читанные в каком-то детективе слова. — Устранить физически».
Слово «убить» он не мог теперь выговорить даже мысленно. Память его бессознательно перебирала все имеющиеся в доме колющие и режущие предметы. Потом он представил кровь на кровати, и ему чуть не сделалось дурно… Утюг. Он им гладил сегодня костюм. Если обмотать полотенцем…