Американская каша
Шрифт:
— По-моему, — говорит некий Мамочка, — это значит Агентство Рыжих Арабов.
— Брось, — говорим мы. — При чем тут арабы? И почему они рыжие?
— По-моему, — говорит тогда Воробей, — это значит Американский Районный Атдел.
Это просто безграмотно, так как слово "отдел" пишется через "о".
— По-моему, эта формула расшифровывается так, — говорит Японец, самый развитой и начитанный шкидец. — Это значит Ассоциация Революционных Англосаксов.
— Это значит, — говорит Алникпоп, наш воспитатель, — Американская Администрация Помощи.
Мы не очень-то верим и Алникпопу.
Пока мы спорим, открывается
— Поднимайтесь по лестнице спокойно, — говорит воспитатель. — Не шаркайте ногами.
Нам нечем шаркать. Каблуков у нас нет, потому что мы босы. Но мы соблюдаем осторожность и шагаем на цыпочках. Мы входим в обеденный зал.
Ах, господин Гувер, господин Гувер, — что это было за помещение! Что за сказочный вид открывался перед нами!
Огромный светлый зал с высокими окнами и голубыми стенами. Большие чистые столы. Чистые клеенки. Флаги. Медные баки. Эмалированная посуда. Портреты Линкольна и Вашингтона. И ваш, самый большой, самый красивый, на самом почетном и видном месте — у входа в зал…
Высокая женщина в темном закрытом платье встречает нас у дверей. Это — начальница пункта. Она одевается в черное, вероятно, из сострадания к нам. Разве можно носить красивые яркие платья там, где люди умирают от голода, где живут людоеды, где ходят босиком и кутаются в лохмотья. Высокая дама похожа на факельщика из похоронной процессии.
— Здравствуйте, дети, — говорит она ломаным русским языком. — Вы можете занять ваше место.
Наше место — одно из лучших, у входа в зал. Наш стол не особенно большой, но все-таки мы умещаемся за ним со своим воспитателем. Над нашими головами улыбаетесь вы, Герберт Гувер, наш благодетель и попечитель. Вы напечатаны на прекрасной веленевой бумаге, ваше лицо лоснится и выражает довольство человека, исполняющего свой скромный долг перед богом и человечеством. Своей улыбкой вы как бы хотите сказать:
— Кушайте, дети. Мне ничуть не жалко. Я добрый.
Но нам еще не дают кушать. Надо ждать, пока соберутся остальные приюты и школы района. Наши ноздри расширяются от нетерпения, а под столом босые ноги отбивают чечетку.
Постепенно столовая наполняется ребятами. Такие же босые, рваные, как и мы, они с таким же перепуганным видом вступают в этот зал. Дама, похожая на факельщика, указывает им их место. Все рассаживаются чинно и благородно, словно это не русские мальчики, а какая-нибудь воскресная школа в Огайо или Нью-Орлеане.
Тогда ударяет колокол. Этот гулкий звон отдается в наших сердцах, как пасхальный благовест в сердце верующего. Продолжительный отзвук тянется нежно-нежно. Открывается дверь, и две женщины в белых халатах вносят огромный медный бак. Он начищен мелом и сверкает как зеркало, поставленное против солнца. Из-под крышек его выбиваются клубы пара. По комнате медленно разливается сладкий и приторный запах с каким-то аптекарским привкусом.
Женщины в белом, похожие на толстых ангелов, порхают по комнате. Они собирают нашу посуду, и через минуту перед нами стоят наши миски, наполненные доверху, с горкой, шоколадной кашей.
Шоколадная каша… Может быть, вы, господин Гувер, кушаете ее каждый день и вам она представляется очень обыденным блюдом. Тогда вам трудно будет понять тот восторг, в какой приходили мы, когда,
Мы были слишком молоды и с глупой благодарностью смотрели на ваше улыбающееся лицо. Мы не видели в этой улыбке насмешки. Но разве не была насмешкой эта пересахаренная шоколадная каша? Разве не вся стопроцентная американская добродетель была законсервирована в жестяных банках, на которых по ошибке было написано: "сгущенное молоко"? После пшенного супа и рыбьего жира мы объедались этой шоколадной кашей и портили себе желудки. Никогда раньше не свирепствовала среди нас так яростно дизентерия: четвертая часть школы ежедневно страдала от поносов.
Шоколадной кашей не ограничивался обед. Нас кормили еще маисовым супом, какао и белыми булками. Мы должны были все это съедать там же, в столовой, так как нам строго-настрого было запрещено выносить что-нибудь за пределы пункта. Но мы обходили этот закон. Мы прятали мягкие румяные булочки за пазуху наших рваных рубах. Мы складывали шоколадную кашу в газетную бумагу и выносили эти пакетики в карманах. Мы умудрялись таскать в карманах какао, не проливая ни капельки из жестяных кружек.
Долгое время эти американские яства служили у нас в школе самой драгоценной валютой. Мы играли в карты, в так называемое "очко" и в так называемую "секу", на столько-то порций "американской каши" или на столько-то "американских булок". Мы продавали друг другу свои перочинные ножи за кружку какао или кружку какао за десять фаберовских карандашей. Мы залезали в долги, и среди нас попадались ребята, которые месяцами ходили на "американку" и все-таки всегда возвращались оттуда голодными, потому что были должны свою порцию кому-нибудь другому. По нашим обычаям они обязаны были сами прятать и выносить из столовой "свою" порцию. Когда воспитатель спрашивал, почему они не едят, они должны были "представляться", — чавкать, жевать и подносить к губам пустую ложку. При этом они улыбались и делали блаженное лицо, как и все остальные.
Были, наоборот, и другие, — вроде "великого ростовщика" Слаенова, — которые пожирали американскую кашу пудами и жирели, как индюки, на ваших, господин Гувер, харчах.
Мне кажется теперь, что в этих заокеанских яствах был заложен микроб страны, которая нам посылала их, — потому что никогда до этого не было у нас в школе такой оживленной торговли, такого хищного ростовщичества, такой биржевой и картежной игры. Мы поклонялись американской каше, как жирному, тучному богу. И вы улыбались нам со стены почти так же, как улыбаются святые.
Но послушайте, что было дальше. Может быть это "дальше" покажется вам не совсем интересным. Но именно здесь начинается то, о чем я хотел написать вам в своем письме.
Наступило знойное лето. По праздничным дням мы ходили купаться на Канонерский остров, который находится в юго-западной части Ленинграда, у выхода в море реки Невы. При основании города Петербурга здесь жили царские канониры и прочие рядовые чины морской службы. Но это было очень давно.
Однажды мы купались до вечера, а вечером возвращались домой через Ленинградский торговый порт. Переехав на лодках Морской канал, мы шли по цементной дороге набережной мимо грузных подъемных кранов, плоских пакгаузов и величайших элеваторов.