Американские боги

Gaiman Neil

Час дня. Женщина открывает ящик стола и достает оттуда большой бумажный пакет, а из него – несколько бутербродов, яблоко и «милки вей». Из стола появляется пластиковая бутылочка со свежевыжатым апельсиновым соком.

– Извините, – говорит Салим, – не могли бы вы позвонить мистеру Блэндингу и сказать, что я все еще жду?

Женщина поднимает на него взгляд, словно удивлена, что он все еще здесь, словно последние два с половиной часа они не сидели в пяти футах друг от друга.

– Он ушел на ленч, – говорит она («Ун уол на леч»). Салим понимает, нутром чувствует,

что Блэндинг – это и есть тот человек с нераскуренной сигарой.

– Когда он вернется?

Она пожимает плечами, откусывает от бутерброда.

– Остаток дня у него весь расписан, – говорит она («Осаток ня у его есь расысан»).

– Он примет меня, когда вернется? – спрашивает Салим. Она пожимает плечами, сморкается.

Салим голоден, в животе у него бурчит, а еще – разочарован и преисполнен бессилия.

В три часа женщина поднимает глаза и говорит:

– Ун нэ венеся.

– Простите?

– Мыста Бэдыг. Ун нэ вернеся сеоня.

– Могу я договориться о встрече на завтра?

Она вытирает нос.

– Телефн у ас ее. С'оки токо по телефну.

– Понимаю, – говорит Салим.

А потом улыбается: коммивояжер в Америке, так много раз говорил ему Фуад в Мускате, без улыбки все равно что голый.

– Завтра я позвоню, – говорит он.

Он забирает свой чемодан с образцами и спускается по слишком многим ступеням на улицу, где холодный дождь сменился мокрым снегом. Салим думает о том, как далеко ему до отеля, как холодно в этом городе, как тяжел чемодан… Потом ступает на обочину и машет каждой приближающейся желтой машине, не важно, горит на ней огонек «свободно» или нет, и каждое такси проезжает мимо.

Одно даже прибавляет при этом ходу, колесо попадает в яму, и каскад грязной воды со льдом летит на ботинки и брюки Салима. С мгновение Салим думает, не броситься ли ему на мостовую перед какой-нибудь из громыхающих машин, а потом понимает, что его шурина больше встревожит судьба чемодана с образцами, чем его самого, и что он не причинит горя никому, кроме любимой сестры, жены Фуада (так как он всегда был отчасти обузой отцу и матери, а его случайные связи в силу необходимости были краткими и анонимными), а кроме того, он сомневается, что хотя бы одна машина тут едет достаточно быстро, чтобы лишить его жизни.

Тут к нему подъезжает потрепанное желтое такси, и благодарный, что может оставить такие мысли, Салим садится.

Заднее сиденье заклеено серым скотчем; наполовину опущенный плексигласовый барьер оклеен предостережениями, напоминающими, что курить воспрещено и сколько стоит дорога до того или другого аэропорта. Записанный на пленку голос знаменитости, о которой Салим никогда не слышал, советует пристегнуть ремень.

– Отель «Парамаунт», пожалуйста, – говорит Салим.

Водитель бурчит и трогает с места, такси вливается в поток машин. Таксист небрит, одет в толстый свитер цвета пыли, а еще на носу у него пластмассовые солнечные очки. День серый, сгущаются сумерки: может, у водителя плохо с глазами? Дворники, елозя по стеклу, размазывают улицу в серые тени и пятна неоновых огней.

Из ниоткуда перед такси возникает вдруг грузовик, и таксист ругается – поминая бороду пророка.

Салим смотрит на именную табличку на приборной доске, но не может различить слов.

– Давно водишь такси, друг? – спрашивает он на родном языке.

– Десять лет, – на том же языке отвечает таксист. – Ты откуда?

– Из Муската, – говорит Салим. – В Омане.

– Из Омана. Я бывал в Омане. Давно это было. Ты слышал о городе Убар?

– Слышал, – отвечает Салим. – Потерянный Город Башен. Его пять-десять лет назад откопали в пустыне, не помню точно когда. Ты был на раскопках?

– Вроде того. Хороший был город. По ночам там ставили шатры три, может, четыре тысячи человек: каждый путник останавливался отдохнуть в Убаре, и музыка играла, и вино текло рекой, и вода там текла тоже, вот почему выстроили там город.

– И я это слышал, – говорит Салим. – Он погиб сколько – тысячу лет назад? Две?

Таксист молчит. Они стоят на светофоре. Красный свет сменяется зеленым, но таксист не трогается с места, и тут же позади начинает завывать какофония гудков. Нерешительно Салим протягивает руку в щель над плексигласом и трогает таксиста за плечо. Голова того вздергивается от неожиданности, он вдавливает педаль газа, и машина рывком проскакивает перекресток.

– Чертблячертчерт, – говорит таксист по-английски.

– Ты, верно, очень устал, друг.

– Я вот уже тридцать часов за баранкой этого Аллахом проклятого такси. Это уж слишком. А до того я спал пять часов, а до того еще четырнадцать отъездил. Перед Рождеством людей всегда не хватает.

– Надеюсь, ты много заработал, – говорит Салим.

Таксист вздыхает.

– Если бы. Сегодня утром я повез одного с пятьдесят первой в аэропорт Ньюарк. А когда мы туда приехали, он выскочил и убежал в зал прилета, и я не смог его отыскать. Пятьдесят долларов тю-тю, и пришлось еще самому заплатить дорожную пошлину на обратном пути.

Салим кивает:

– А я весь день прождал в приемной человека, который отказывается меня принять. Мой шурин меня ненавидит. Я уже неделю в Америке, но только проедаю деньга. Я ничего не продал.

– Что ты продаешь?

– Дерьмо, – говорит Салим, – никому не нужные побрякушки и сувениры для туристов. Гадкое, дешевое, дурацкое, уродливое дерьмо.

Таксист резко выворачивает вправо, объезжает что-то, едет дальше по прямой. Салим удивляется, как это он вообще видит, куда едет – ведь дождь, вечер, да к тому же толстые солнечные очки.

– Ты пытаешься продавать дерьмо?

– Да, – говорит Салим, дрожащий от волнения и ужаса, потому что сказал правду об образцах своего шурина.

– И его не покупают?

– Нет.

– Странно. Посмотри на здешние магазины, только его тут и продают.

Салим нервно улыбается.

Улицу перед ними перегораживает грузовик: краснолицый коп впереди размахивает, кричит и приказывает свернуть на ближайшую стрит.

– Поедем в объезд через Восьмую авеню, – говорит таксист.