Американское безумие

Мэрфи Уоррен

Когда служители по двое встали по обеим сторонам от подопытного и приготовились перенести его на кровать, зрачки Нортона Артура Грейпа переместились в центральное положение.

Переместились и замерли неподвижно.

Затем подопытный неожиданно дернулся и сел. Движения его рук были настолько стремительны, что двое служителей не успели отскочить. Подопытный схватил их обоих за шеи и сильно сдавил. Лица служителей моментально стали багрово-красными.

— Назад! — крикнул Фосдик, со всех ног бросаясь к открытой двери.

Прежде чем Стерновски успел последовать за ним, его отбросили

в сторону убегавшие служители, поэтому биохимик последним покинул палату, в которой содержался Грейп. Дверь тут же заперли на засов. Когда американец, пошатываясь, отошел в сторону, его белый стерильный костюм больше уже не казался белым — он был весь забрызган крошечными красными пятнышками.

По другую сторону двери раздался победный рык.

— Он оторвал им головы! — падая на колени, простонал Стерновски. — Я видел, как он это делал.

Ему никто не ответил.

Сложив руки на груди, Фосдик Финг бесстрастно смотрел на американца.

Прежде чем Фосдик успел отпрянуть, Стерновски схватил его за отвороты лабораторного халата и притянул к себе.

— Боже мой! — крикнул биохимик. — Он оторвал им головы словно курицам!

20

Джимми Коч-Рош сидел за рулем своего «ягуара» — четырехдверного «седана» марки «В-12». Этим транспортным средством он мог управлять только благодаря специально изготовленному высокому креслу, которое позволяло ему видеть не только приборную доску, но и то, что происходит перед ветровым стеклом. Правда, в данный момент адвокат об этом не думал. Он смотрел назад, наблюдая, как его только что освобожденная из-под стражи клиентка насыщается свиными шкварками.

Сидевшая на заднем сиденье «ягуара» Пума Ли — королева секса, законодательница мод и маньяк-убийца — вскрыла еще один восьмисотграммовый пакет с этой весьма непритязательной едой. Вскрыв его, Пума даже не стала выгребать содержимое руками — так было бы чересчур медленно. Вместо этого она поднесла кулек к губам и принялась его трясти до тех, пока не набила себе рот. Не убирая пакета, она поспешно принялась жевать, освобождая место для новой партии.

Естественно, часть еды при этом падала на пол. Знаменитые во всем мире длинные, до плеч, волосы Пумы цвета воронова крыла были усеяны мелкими кусочками желтого свиного сала.

Задняя часть салона роскошного «ягуара» напоминала теперь мусорную свалку. Все блестело от свиного жира, везде валялись вылизанные изнутри пустые пластмассовые пакеты, которые статическое электричество прижимало к сиденьям. На стеклах появился жирный налет от мелких брызг, летевших во все стороны в то время, пока Пума насыщалась.

Для мусорщика это было бы настоящим кошмаром.

В очень широком смысле Джимми Коч-Рош тоже являлся мусорщиком, только очень высокооплачиваемым. Он убирал за своими беспечными клиентами, пылесосил их грязь, освежал их запачканные репутации. И в отличие от настоящего мусорщика ничего из этой грязи к нему не приставало.

Можно сказать, что к туфлям Джимми никогда не прилипала жевательная резинка.

В этом-то и состояло главное различие между мусорщиком-адвокатом и обыкновенным дворником.

Это — и еще, конечно, размер оплаты.

Публике

Коч-Рош напоминал этакого маленького боевого петуха. Проницательный, взрывной и всегда готовый к бою, он искренне любил свою работу. И не только из-за денег, хотя прежде всего из-за них. Он любил, когда люди обращаются к нему за помощью — красивые, богатые, высокие люди с крупными неприятностями, которые они почти всегда сами же себе и доставляли. Слабости его клиентов давали Коч-Рошу возможность почувствовать свое превосходство. В области юриспруденции он действительно был крупным специалистом, а во время судебных заседаний становился настоящим Терминатором, которого очень многие по-настоящему боялись. То, что клиенты — высокие, сильные, красивые — приходили именно к нему, часто умоляя о помощи, и отдавали за услуги Коч-Роша значительную часть своих доходов, конечно, очень нравилось Джимми.

Каждую ночь, перед тем как ложиться в постель, он размышлял о том, что Создатель, без сомнения, — юрист.

Пума Ли наконец опустила пакет. Все ее лицо, от носа до подбородка, было усеяно крошечными кусочками жареного сала. Актриса подняла правую ногу, любуясь мышцами бедра на участке между ректус феморис и вастус медиалис. Ее загорелая кожа блестела как шелк. На лице Пумы было написано, что она чрезвычайно довольна собой.

Тщеславие и нарциссизм, подумал Коч-Рош. Что бы он без них делал?

— Как вы теперь себя чувствуете? — спросил он кинозвезду.

— Умираю от голода, — сказала Пума. — Где же Чиз? Он должен был привезти еще еды. — И она вновь занялась пакетом со свиными шкварками.

— Телефон у него в машине не отвечает, — сказал Джимми. — Надеюсь, он не попал по дороге в аварию...

Шум за окном прервал его слова. Повернувшись, Коч-Рош увидел полицейского в форме, который знаками показывал, что следует опустить окно. Адвокат нажал соответствующую кнопку.

— Сегодня у вас явно счастливый день, Джимми, — сказал коп, когда стекло опустилось. — Мужа миссис Ли несколько минут назад взяли в продуктовом магазине в Голливуде.

— По какому обвинению?

— Собственно, по нескольким обвинениям. Боюсь, вам придется покрутиться. Убийства первой степени по девяти пунктам. И все записано на видеопленку. Просто ужас! Хотя Грэхем сдался без сопротивления. Его привезут сюда с минуты на минуту.

Бросив взгляд на заднее сиденье, полицейский наконец заметил сидящую там Пуму.

— Сожалею, что принес вам печальные новости, мэм, — сказал он богине экрана.

Смяв пустой кулек из-под шкварок, Пума швырнула его на пол и с глубоким волнением, которое ей весьма редко удавалось демонстрировать на экране, произнесла:

— Здесь есть еще какая-нибудь еда?

21

— Здесь есть еще какая-нибудь еда? — жалобно спросил сенатор Бэкьюлэм.

Сенатор повторял эту фразу не в первый раз, что уже начинало сильно раздражать Римо.

Надежно связанный по рукам и ногам, Бэкьюлэм сидел на полу арендованного Римо и Чиуном бунгало — как раз перед «Мицудзуки Мондайэл». С тех пор, как сенатор пришел в себя, он сохранял ясность ума и вместе с тем не проявлял особой склонности к сотрудничеству.