Амето

Разнообразные события, необычайные превратности жизни, изменчивые милости фортуны постоянно вносят тревогу и томление в души живущих: оттого-то одним отрадны рассказы о кровопролитных битвах, другим – о честолюбивых победах, третьим – о мудром заключении мира, а четвертым – о любовных делах. Одни – таких много – с охотой слушают о тяготах и бедствиях Кира, Персея [1] , Креза [2] и прочих; ведь если знаешь, что не тебе первому и единственному пришлось худо, легче сносишь собственные невзгоды. Другие, удачливые в стяжании благ, горделиво тешат ум рассказами о великих подвигах Ксеркса [3] , богатствах Дария [4] , щедрости Александра [5] , счастливом возвышении Цезаря и, точно для того, чтобы потом рухнуть с большей высоты, постоянно устремляют помыслы к высокому, избегая смиренного. А третьи, раненные двоевидным сыном Венеры, обретают утешение или отраду в любовных историях древности – в который раз с вожделеющим сердцем похищают Елену, разжигают любовью Дидону, оплакивают Гипсипилу и замышляют обмануть Медею.

Но

павший не подымется, найдя товарищей по несчастью; время, как ни медли, не остановится; взнесенный фортуной не удержит своего счастья, цепляясь памятью за чужое; и только читая о прошлой любви, с тем большей охотой разжигаешься новой любовью: вот почему я, с должным почтением служа Амуру, и никому более, воедино собрал здесь разрозненные усилия, в надежде, что, обдумав мой труд, никто не станет хулить восхваляемого мною. Сострадательный сын Цитереи [6] , в ее водах закаляющий стрелы, извлекает из жаркой груди людей вздохи иные, нежели Рамнузия [7] : те вздохи вызваны злополучной долей, эти надеждой на желанную радость; те свидетельствуют о постылой холодности, эти о любовном жаре. Амур – наставник и учитель жизни, он изгоняет из сердец легкомыслие, низость, жестокость и алчность и бдительно заботится о том, чтобы его подданные были деятельны, великодушны, щедры и украшены любезностью; всех, кто служит ему верой и правдой, он приводит к радостному концу, осияв лучами своей звезды, и вознесенные им не боятся крушений.

Много похвал сведя воедино, скажем, что силой его удерживается в движении небо, его вечным законом направляются звезды, а в живущих укрепляется воля к добрым делам. О любви с охотой слушал бы Крез в огне, Кир в крови, Кодр [8] в бедности, а Эдип в вечном мраке [9] . И Марс, внимая любовным историям, сложил бы оружие или, если надо, пустил в ход с большим рвением; Паллада и та, слушая о проделках Амура, порой так смягчается душою, что прерывает излюбленные занятия; и мощная Минерва укрощается, слушая о любви; и холодная Диана теплеет, и Аполлон пламеннее шлет стрелы. Что же еще? Сатиры, нимфы, дриады, наяды и прочие полубоги, служа Амуру, обретают благообразие, – словом, его дела всем по душе. Найдется ли здравый умом человек, который ради иной заботы откажется служить под началом такого вождя? Нет, конечно, а если найдется, то уж, верно, это буду не я. А раз я ему служу, как я и делаю в угоду своей душе ради дамы, прекраснее коей не создала ни мудрая природа, ни изощреннейшее искусство, то мне пристало воспеть не триумфы Марса, и не разнузданность Вакха, и не изобилье Цереры, а победы моего властелина. Ими полнится земля и небо; счесть их труднее, чем звезды или морской песок.

Поэтому голосом, подобающим моему скромному состоянию, не боясь упреков, не как поэт, но как влюбленный, воспою я свою даму. И, обойдя молчаньем то время – как будто его не бывало, – когда Любовь, может быть несправедливо, казалась мне мученьем, – чтобы одарить надеждой тех, кому она мученье теперь, и возрадовать тех, кто счастливо владеет сим благом, – я на свой лад расскажу о сокровищах, какие мне, недостойному, были явлены на земле. И да внемлют мне любящие, до прочих мне нет дела, пусть предаются своим заботам.

Орфея встарь подвигнувшая силасойти за Эвридикою в Аиджеланную подругу возвратилатому, кто улестил угрюмый Дитсвоей кифары сладостным звучаньем;святая сила мне теперь велит,исполнившись и дерзостью и тщаньем,твой, Цитерея, восхвалить завети твой чертог прославить величаньем.Во имя Неба, где среди планетсияешь ты, прекраснее стократно,чем та, которой Феб [10] дарует свет;и ради Марса, чья беда понятна,и бедного Энея, и того,кто всех тебе милее [11] , вероятно, —от Мирры получила ты его;и в честь огня святого, чей служитель,пою причину пыла моего,когда твоя счастливая обительза Солнцем, где живет могучий бык, [12] Европы легковерной похититель,ты позаботься, чтобы я постигс достойной силой сил твоих истоки,и сообразный чувству дай язык,который бы достигнул подоплекии описал божественность твою,дающую столь дивные уроки.Еще Эроту славу воздаюи стрелы золотые и победунад Аполлоном радостно пою;прошу его, счастливца-непоседу,я ради нимф (но вряд ли хоть однатакому приглянулась сердцеедуили в любовный список внесена),молю его и нощно я и деннов моем убавить сердце пламенаот пылких стрел – иначе непременнозажженный ими сладостный недугменя дотла испепелит мгновенно.Пускай уж лучше повествует дух,не побежденный страхом и свободный,то, чем пленились и глаза и слух.А ты, что красотою благороднойнежна, ясна, прелестна и славна,благая донна, светоч путеводный,кому душа верна и предананастолько, что не мыслит о наградеи счастьем среди мук упоена,моли богов – твоих молений радивсе ниспослать готовы небеса;но ты проси не о земной усладе,а чтобы тот, кому твоя красаогнем неутолимым сердце гложет,твои сумел восславить чудеса.Ужели кто из олимпийцев можетбожественной такой не внять мольбе?Любой бессмертный тотчас же предложитсреди бессмертных место и тебе,и ты тогда из горнего чертогако мне склонись и призови к себе;хоть значу я не очень-то и много,но без тебя мне и надежды нет;пребудь со мной, опора и подмога,подай мне благодетельный совет,а я, руководим твоим указом,прославлюсь между тем на целый свет.Ты видишь – пламенеет пылкий разуми ждет поддержки, к прочим божествамон равнодушен, раб твоим приказам;и, уподобив дивным волшебствам,я помощь ту почту небесным дароми силу страсти передам словам;и докажу, что скаредно недаромЮпитер прочих красотой дарил,глаза твои переполняя жаром,и расточителен в щедротах был,тебя даря прелестным окруженьем,которое я, недостойный, зрил,меж тем как птицы дивным песнопеньемс цветущих лавров оглашали луг,и был изящен речью и движеньемтебе во всем сопутствующий круг,вкушающий беспечности щедроты,в делах любви исполненный заслуг;и вот я жду благой твоей заботы,чтоб крепче сладилась строка к строке,а слогу моему прости просчеты —пишу таким, какой мне по руке,себе ища твоей хвалы сердечной,тебе – хвалы на всяком языкево славе неземной и вековечной.

В Италии, затмевающей блеском дольние страны, лежит область Этрурия, ее средоточие и украшение, а в ней – богатой городами, славной благородными племенами, повсюду украшенной замками и нарядными селеньями, обильной тучными нивами – в срединной и счастливейшей части ее благословенного лона к самым звездам вознесся плодородный холм, древними прозванный Коритом [13] еще до того, как взошел на него Атлант [14] , первый его житель. Склоны холма меж высоких круч густо поросли лесом из буков, елей, дубов, простирающимся до самой вершины. Справа от него бежит по камням светлый ручей, рожденный в благодатных недрах соседних гор, говором струй оживляющий долину, куда прибыв, после недолгого бега теряется он вместе с названием в водах Сарно. В лесных рощах по склонам Корита таятся отрадные поляны, – прохладные тени и рыщут хищные, быстрые, свирепые звери; многоводные ключи в разных местах орошают свежие травы. Там скитался молодой охотник Амето, навещая фавнов и дриад, обитателей чащ; сам, должно быть, происходя от древних жителей окрестных холмов, как бы памятуя о кровном родстве, он оказывал почести лесным божествам; за то и они дарили его покровительством, когда, одержимый охотничьим пылом, он преследовал в дебрях пугливых зверей, пока Аполлон пребывал высоко над землей. Редко случалось так, чтобы примеченный им зверь – благодаря ли быстроте погони или хитроумным уловкам – не был ранен его луком или настигнут собаками либо, изнемогший, не попал в засаду или не запутался в тенетах; оттого всякий раз Амето являлся к жилищу, отягощенный добычей. Однажды, преуспев больше обычного в излюбленной забаве, радостный, со всех сторон обвешанный дичью, он возвращался со сворой домой и, сбежав по склону холма, очутился в приятной долине, близ того места, где пресекаются струи Муньоне; здесь, истомленный долгим путем, тяжкой ношей и гнетущим зноем, он сложил под раскидистым дубом богатый трофей, простерся всем телом на молодой траве и подставил загрубелую грудь мягким дуновениям ветерка; с лица отер грязный пот жесткой ладонью, пересохшие губы увлажнил росистой зеленой листвой и, вновь обретя бодрость, стал подразнивать собак, то одну, то другую, и с ними кататься по лужайке; потом вскочил на ноги и, перебегая с места на место, принялся таскать их которую за загривок, которую за хвост, которую за лапы; тотчас резвая свора вцепилась в него со всех сторон и не раз повергала в гнев, вырывая клочья небогатой одежды; потом затеял новую потеху: то повалит собак навзничь, то им даст себя повалить. И так в забаве проводил он время – а жар все не спадал, – когда до его слуха донесся с ближнего берега прелестный голос, певший неведомую песнь. Немало тому подивившись, он подумал:

«Не боги ли это сошли на землю, сегодня как раз тому были предвестья, но я им не поверил: рощи больше обычного полны были дичью, Феб жарче изливал на землю лучи, ветерок скорее прогонял истому, травы и цветы казались пышнее, возвещая их приближенье. Должно быть, разомлев от зноя, они, как и я, избрали поблизости место для небесных услад, звуком голоса посрамляя земные. Как бы мне хотелось взглянуть на них, узнать, так ли они прекрасны, как говорят люди. Пойду взгляну, каковы они, пусть солнечные лучи направят меня; а если у них нет дичи, я умилостивлю их, щедро поделившись своей, лишь бы они ее не отвергли».

Насилу утихомирив собак, одних лаской, других грозным взглядом, окриком и дубиной, он склонил голову к левому плечу, напрягая слух, постоял, послушал и вернулся к собакам; соединив их сворой, ремнями привязал к соседнему дубу; взял в руки суковатый посох, на котором, по обыкновению, носил за плечом добычу, облегчая себе тяжелую ношу, и направил стопы в ту сторону, откуда донесся сладостный голос; устремив перед собой взгляд, еще прежде, чем светлые воды ручья, он увидел толпу юных дев на пестреющем берегу, под сенью приятных кустов, меж цветами и высокой травой; из них одни бродили в ручье, обнажая ступни в мелких водах, другие, отложив охотничьи луки и стрелы, приклоняли к воде разгоряченные лица и умывались, погружая белоснежные руки в прохладные струи, третьи, позволяя ветерку проникать под одежды, сидели на траве, внимая самой радостной из подруг, чью песнь, прежде достигшую его слуха, тотчас узнал Амето. Только он их завидел, как, в уверенности, что перед ним богини, боязливо отступил и упал на колени, с перепугу не зная, что и сказать. Тут собаки, лежавшие подле нимф, вскочили, приняв его, верно, за зверя, и ринулись к нему с громким лаем. Схваченный ими Амето, видя, что бегством не спасешься, как мог, отбивался от их клыков, помогая себе руками, посохом, бранью, но свора, привыкшая к женственным звукам, от его голоса только пуще свирепела, донимая его, полуживого от страха; вспомнив об Актеоне, он уже ощупывал лоб, ища рога, и клял обуявшее его дерзостное желанье увидеть бессмертных богинь. Но тут нимфы, потревоженные в своих забавах яростным лаем, поднявшись, звонкими голосами уняли буйную свору и с ласковым смехом, разобрав, кто он такой, утешили и ободрили Амето; приветив его, они возвратились на прежнее место и продолжили песнь:

Кефис [15] , текущий в Аонийском крае,то прямо, то излучины плетя,извивами приятными играяи волны обольстительно катя,с невиданным до сей поры уменьемЛириопею [16] совратил, шутя,и так он воспылал к ней вожделеньем,что отнял девственность, мольбам не вняв,и пренебрег ее сопротивленьем,и породил меня; среди дубравручьям я поклоняюсь и потоками чту в них средоточье отчих прав;к тому же, наклонясь над водотоком,своей красой любуюсь – всякий разсебя увидя в зеркале глубоком;и норовлю украситься подчастравинками, веночками, цветами,милей от милых становясь прикрас,И, часто пребывая над водами,я причащаюсь их былых услади проникаюсь давними страстями,которым не последовал мой брат, [17] прекрасный видом и стрелок успешный,без жалости отвергнувший подрядвсех, кто пылал к нему любовью нежной,пока однажды, заглянув в поток,не увидал себя и, безутешный,в цветок не превратился; на цветокпечально глядя, я вздохну пороюот жалости, хоть неуступчив рок.И голос тот не властен надо мною,губительный для брата моего(он сам, безумец, этому виною).И как отрадой было для негопогоню учинять лесной дичине,не упустив из тварей никого —вот так и я, но по другой причине,не оставляю лука, стрел, сетей,работу задавая им доныне.Изобретаю множество затей,лесных богов тревожу поневолесредь заповедных круч и пропастей;и – чем он пренебрег в земной юдоли —любовь и жажда нравиться другиммне по сердцу и нравятся тем боле.И будет всяк лелеем и любим,кто красотой моей в душе пленитсяи сердце мной наполнит, – и такимто самое сторицей подарится,что любящему слаще всех услад,когда огнем влеченье разгорится.И многих удостоятся наград,кто служит мне достойно и умело,как послужили те, кого стократза верный труд я наградить сумелаи радостных им уделила прав,сподобив высочайшего удела.Отцову страсть за образец избрав,от матери я приняла в именьеизящный облик и приятный нрав.Мое искусство и мое уменьемне дали имя Лия; мир вокруг —красы моей достойное владенье.И тот огонь – мой сладостный недуг, —каким пылать не устает Кифера, [18] и шумных празднеств нескончаем круг,мной заведенных в честь твою, Венера.

Оправившись от испуга и снова заслышав ангельский голос, Амето робко приблизился к нимфам, обхватил ладонями суковатый посох, оперся на него косматым подбородком и в забытьи, точно грезя, устремил взор на певшую нимфу; давно уже смолк последний звук ее песни, когда он наконец очнулся, видом походя на того, кто, разбуженный посреди глубокого сна, озирается сонными очами, едва постигая, где он и что с ним; увидев его таким, подруги Лии насилу сдержали веселый смех, уже подступивший к глазам и готовый вырваться наружу. С трудом, опершись на крепкий посох, он устоял на ногах, однако не упал, а когда вовсе вернулся к яви, не говоря ни слова, уселся подле нимф на траву; отсюда, любуясь прелестной нимфой, резвящейся с подругами на пестром лугу, он видел, как лицо ее озаряется тем светом, каким сияет Аврора, когда Феб являет новое утро, как золотистые волосы, окруженные пышным венком из желуденосного дуба, прихотливо вьются по белоснежным плечам, и, неотрывно созерцая ее, все в ней находил достойным хвалы, а с тем вместе и грацию, и голос, и слова, и напев услышанной песни; и не без основания полагал в душе счастливцем того, кому дано обладать прелестью юной нимфы; пребывая в таких раздумьях, он и себя самого оглядел, как бы колеблясь, стоит или нет попытать с ней удачи; поначалу, сочтя себя во всем достойным, он возликовал, потом, осмотрев себя более придирчивым взглядом, упал духом, проклиная и грубую свою наружность, и некстати обуявший его восторг; но от этой мысли снова склонился к первой, а от нее опять ко второй, поочередно то кляня себя в душе, то восхваляя. А между тем, покуда одна мысль поборала другую, в нем возгоралось влечение к той, кого он ни разу прежде не видел; и чем больше он мнил, что желанию его не суждено достигнуть чаемой цели, тем сильней распалялся.