Амори
Шрифт:
Дорогой дядя, да хранит вас Бог! Будьте уверены, ваши пожелания для меня значат больше, чем приказ. Я готова повиноваться, я прошу только отсрочки, чтобы не вступать в брак в траурных одеждах и чтобы прошло время между будущим, которое вы напрасно считаете столь блистательным для меня, и прошлым, где я оставила свои сожаления и пролила столько слез.
Кто бы мог сказать, что мои заботы будут вам когда-нибудь в тягость! Если вы согласитесь, вот что мне бы хотелось сделать. Вы собираетесь жить в Виль-Давре рядом с
Я уверена, что миссис Браун согласится остаться со мной, мы будем разговаривать о Мадлен, как о долгожданной гостье. И если она не сумеет приехать к нам, мы отправимся к ней. Мы будем говорить, как будто осуществился план путешествия в дальние страны.
Я буду выходить только в церковь. Я не буду принимать никого, кроме ваших старых верных друзей. Вы мне назовете их. И поскольку вы не хотите их больше видеть, я буду говорить с ними о вас. Я буду связующим звеном, и тогда они будут верить, что не совсем вас потеряли. И мне кажется, что эта жизнь будет даже приносить некоторую радость.
Если вы доверяете, дядя, и считаете меня достойной хранительницей нашего прошлого, если моя молодость и неопытность не вызывает у вас сомнений, позвольте мне так устроить свою жизнь.
— Пусть будет так, как ты хочешь, Антуанетта, — мягко заговорил господин д'Авриньи. — Твое решение тронуло меня, и я его одобряю. Храни этот дом. Отныне он твой. Наши старые слуги любят тебя.
Миссис Браун поможет тебе. Впрочем, вы с Мадлен при помощи гувернантки прекрасно управлялись в доме!
Каждые три месяца ты будешь получать необходимую сумму денег; если тебе потребуется совет, ты знаешь, что каждый месяц один день моей жизни принадлежит тебе! Кроме того, один из моих старых друзей, по моей просьбе, будет тебе опекуном и советчиком и сейчас, и позже, когда я умру.
Что ты думаешь о графе де Менжи? Он очень добр, а его супруга — очень достойная и жизнерадостная дама и очень любит тебя. Я не говорю тебе об их сыне, так как мы отложили этот вопрос. Впрочем, сейчас он за границей.
— Дядя, какими бы ни были те, кого вы назовете…
— Ты что-то имеешь против графа де Менжи и его супруги?
— Нет, нет, дядя. Видит Бог, что после вас это единственные посторонние люди, которых я люблю и уважаю.
— Итак, Антуанетта, решено, — заговорил господин д'Авриньи. — граф и графиня будут твоими наставниками и советчиками. Так что твою жизнь, Антуанетта, мы на некоторое время организовали.
Теперь Антуанетта подняла голову и стала ожидать слов Амори с тем же волнением, какое минуту назад испытывал он сам.
— Дорогой опекун, — сказал твердо Амори, —
Вы хотите жить у могилы Мадлен.
Антуанетта хочет быть рядом с комнатой, полной воспоминаний о ней.
Мадлен живет в моем сердце, мне безразлично, где я нахожусь. Она всюду со мной, ее могила — в моей душе.
Я хочу, чтобы холодный и насмешливый свет не касался моего горя. Праздность салонов, внимание любопытствующих меня пугают.
Как вы, Антуанетта, и вы, добрый опекун, я хочу остаться один; каждый из нас будет хранить в душе образ Мадлен, даже если мы будем в тысяче километров друг от друга.
— Итак, вы отправляетесь в путешествие? — спросил старик.
— Я хочу остаться наедине с моей болью, чтобы никто не имел права прийти со словами утешения. Я хочу сосредоточиться на своем горе и, поскольку ничто меня не удерживает в Париже, где я не смогу видеть вас, я хочу уехать из Парижа и даже из Франции.
Я хочу уехать в страну, где все вокруг будет чужим, где посторонний собеседник не сможет отвлечь меня от моих мыслей.
— Какое же место ссылки вы избрали, Амори? — спросила Антуанетта с интересом, смешанным с печалью. — Италию?
— Италию?! Куда я собирался ехать вместе с ней! — воскликнул молодой человек, выйдя из состояния наигранного спокойствия. — Нет, это невозможно. Италия с ее ярким солнцем, лазурным морем, ароматом цветов, с ее песнями и танцами, покажется мне насмешкой над моей болью. Боже, стоит мне только подумать, что в этот час мы должны были быть в Ницце, стоит только подумать…
И, заломив руки, он зарыдал.
Господин д'Авриньи встал и положил руку ему на плечо.
— Амори, — сказал он, — будьте мужчиной.
— Амори, брат мой, — позвала Антуанетта, протягивая к нему руку.
Но сердцу, переполненному чувствами, следовало излиться.
При большом горе часто бывает, что спокойствие обманчиво, слезы накапливаются, и наступает момент, когда они разрушают преграду, поставленную волей, и текут ручьем.
Старик и девушка молча смотрели на него, не мешая.
Наконец рыдания стихли, нервные всхлипывания прекратились, слезы тихо катились по щекам Амори, и он сказал, пытаясь улыбнуться:
— Извините за то, что к вашему горю я добавляю свое, но если бы вы знали, как мне тяжело.
Господин д'Авриньи тоже улыбнулся.
Антуанетта прошептала: — «Бедный Амори!»
— Вы видите, я уже успокоился, — продолжал Амори, — я вам говорил, что Италия с ее пылающим солнцем мне не подходит. Мне нужны туманы и тень, северная зима; унылая и печальная, как я, природа: Голландия с ее болотами, Рейн с его развалинами, Германия с ее туманами. Сегодня вечером, если вы разрешите, дорогой отец, я уеду в Амстердам. Затем я поеду в Гаагу, Кельн и Гейдельберг.