Анафем
Шрифт:
— А зачем вообще держать здесь ита, если вы их избегаете? Не проще ли отправить их куда подальше?
— Они обслуживают некоторые части часового механизма…
— Невелика хитрость! Тут бы и я справилась.
— Ну… сказать по правде, мы сами задаём себе этот вопрос.
— Воображаю! И наверняка у вас есть на него двенадцать разных ответов.
— Есть устойчивое мнение, что они шпионят за нами по указке мирских властей.
— И поэтому вы их не любите.
— Да.
— А почему вы думаете, что они за вами
— Из-за воко. Это актал, когда фраа или сууру вызывают из матика, чтобы сделать что-то праксическое для бонз. Больше мы их не видим.
— Они просто исчезают?
— Мы поём некий анафем — песнь прощания и скорби, — потом смотрим, как этот человек выходит из собора и садится на лошадь или в геликоптер. Да, «исчезают» — правильное слово.
— И при чём здесь ита?
— Скажем, мирской власти нужно победить какую-нибудь болезнь. Откуда известно, какой инак в каком конценте этой болезнью занимается?
Корд обдумывала мои слова, пока мы поднимались по винтовой лестнице на пинакль. Каждая ступенька представляла собой каменную плиту, выступающую из стены: смелая конструкция, требующая определённой смелости оттого, кто по ней взбирается, потому что перил не было.
— Выходит, властям это очень выгодно, — заметила Корд. — А вы не думаете, что страшилки про Ужасные события и про инкантеров — просто палка, которую власти держат наготове, чтобы вы их слушались?
— Это допущение светительницы Патагар. Оно восходит к двадцать девятому веку, — сказал я.
Корд фыркнула.
— Ладно, рассказывай. Что сталось со светительницей Патагар?
— Ничего особенного. Она жила себе и жила, потом основала свой орден. Его капитулы и сейчас где-то есть.
— С тобой невозможно говорить. Всякая идея, которую способны измыслить мои слабенькие мозги, оказывается затасканным утверждением какого-нибудь великого светителя, жившего две тысячи лет назад.
— Я не хочу умничать, но вообще-то это утверждение светительницы Лоры и восходит к шестнадцатому веку.
Она засмеялась.
— Правда?
— Правда.
— Буквально две тысячи лет назад какая-то светительница высказала мысль…
— Что все мысли, какие может выдумать человеческий ум, уже выдуманы. Это очень важная мысль.
— Погоди, а разве мысль светительницы Лоры не была новой?
— Согласно ортодоксальным палеолоритам это была Последняя мысль.
— А. Ладно, тогда я должна спросить…
— Что мы все делаем здесь все эти две тысячи сто лет?
— Ну, если совсем грубо, то да.
— Не все согласны с утверждением светительницы Лоры. Лоритов вообще принято ненавидеть. Лору называют вытащенным из нафталина мистагогом, а то и похлеще. Но хорошо, что лориты есть.
— Почему?
— Как только кто-нибудь придумывает мысль, которую считает новой, лориты пикируют, как коршуны, и пытаются доказать, что ей на самом деле пять тысяч лет. И, как правило,
— Значит, как я понимаю, ты не лорит.
— Да. Может быть, ты повеселишься, если я скажу, что после смерти Лоры её собственный фид пришёл к выводу: все её мысли предвосхитил философ-странник четырьмя тысячами лет раньше.
— Да, смешно, но разве это не доказывает, что Лора права? Я пытаюсь понять, раз так, что вас здесь держит?
— Идеи — вещь хорошая, даже если они не новые. Просто для того, чтобы освоить сложную теорику, надо учиться всю жизнь. Чтобы существующий запас идей жил, нужно… — я махнул рукой на концент внизу, — …всё это.
— То есть вы вроде садовника, который разводит редкие цветы. Здесь ваша теплица. Она должна существовать вечно, иначе цветы вымрут. Но вы никогда…
— …Мы очень редко выводим новый цветок, — признал я. — Впрочем, бывает, на кого-нибудь упадёт космический луч. Кстати, это напомнило мне, зачем я тебя сюда привёл.
— Ага. Что это? Я всю жизнь смотрю на эту пимпочку и думаю, что там наверху телескоп, в который смотрит старенький сморщенный фраа.
Мы выбрались на вершину «пимпочки» — пинакля. На крыше — каменной плите шириною в два моих роста — стояли два диковинных устройства и ни одного телескопа.
— Телескопы внизу, в тех куполах, — сказал я, — но ты могла и не узнать в них телескопы.
Я приготовился объяснить, как зеркала из новоматерии при помощи лазерных маяков прощупывают атмосферу на предмет флуктуаций плотности и меняют свою форму, чтобы скомпенсировать соответствующие искажения, и как они собирают свет и отбрасывают его на фотомнемоническую табулу. Однако Корд интереснее было разобраться в том, что перед ней. Одно из устройств представляло собой кварцевую призму, побольше моей головы, в руках у мраморного светителя. Призма была развёрнута к югу. Без моих объяснений Корд поняла, что свет входит в призму через одну грань, отражается от другой и через отверстие в полу попадает на металлическую конструкцию внизу.
— Я про такое слышала, — сказала Корд. — Эта штука каждый день в полдень синхронизирует часы, верно?
— Если нет облаков, — поправил я. — Но даже во время ядерной зимы, когда солнце может не проглядывать столетиями, часы сбиваются не сильно.
— А это что? — Корд указала на стеклянный купол размером с мой кулак. Он стоял на постаменте из резного камня, на той же высоте, что призма в руках у светителя. — Очевидно, какой-то телескоп, потому что я вижу щель для фотомнемонической табулы. — Она ткнула пальцем в отверстие под стеклом. — Но не похоже, что эту штуку можно поворачивать. Как вы её направляете?