Анахрон (полное издание)
Шрифт:
Вчера вечером, перед тем, как идти гулять с кобелем, Сигизмунд долго возился, отыскивая на кассете эту песню. Песня принадлежала Мурру — любимому барду Сигизмунда.
Мурр не любил, когда его называли «бардом». Мурр вообще мало что любил, кроме собственного творчества. Сигизмунду тоже не нравилось это бессмысленно слово — «бард», но другого подобрать не мог. Как бы то ни было, а то, что порождал Мурр, Сигизмунду сильно нравилось. И тощий и злобный Мурр нравился. Кроме того, они были ровесниками. Наверное, поэтому с самого момента знакомства между
Время от времени Мурр забредал к Сигизмунду посидеть–позлобиться. Сигизмунд же меценатствовал по мелочи.
Вот и вчера к вечеру, предвидя, что утро будет серое да скучное, разностальгировался по ушедшей эпохе и зарядил таймерный кассетник старой, еще горбачевских времен, песней. Оба они с Мурром были тогда помоложе и смотрели в собственное будущее куда оптимистичнее. У Сигизмунда еще не иссякла надежда сменить тараканов на более пристойный бизнес, а Мурра еще не окончательно вытеснила бездарная попса, туго набившая эстраду. Будто тараканы. Те иногда — по неведомым причинам — во множестве набиваются в звонки, под выключатели и в прочие странные места. Так и тянуло сделать ш–ш–шик!.. И это тоже странно роднило Мурра с Сигизмундом.
Я купил билет на видак. И ты купил билет на видак. Посмотрели — прихуели, В джинсах дырка — встал елдак. Вот это видак!
И видеосалоны уже канули — а хороший был бизнес… Тесные конуры, подставка на высокой штанге, телевизор, вознесенный над головами, как скворечник. В расплывающемся синюшном или розоватом экране — размытая копия фильма. Гнусаво бубнит переводчик, известный как «король русского полипа». Звука почти не разобрать. Что копия ворованная — видать даже по морде льва, разевающего пасть перед началом титров… Десять–пятнадцать зрителей, выворачивающих шеи… И дебильные Том и Джерри, скачущие перед фильмом, — советская традиция «киножурналов». Все радуются: свобода, бля, перестройка! Во чего вместо «Ленинградской кинохроники» гоняют!
И ведь ушло, ушло в прошлое — а казалось, было лишь вчера!
Я купил «Пирамида» штаны, И ты купил «Пирамида» штаны…
— Сингва, — прозвучал гундосый девкин голос.
Как была, в куртке, девка выбралась из «своей» комнаты. Распухшая от слез белесая морда обратилась к Сигизмунду. Певца искала, не иначе. Дура.
— Уйди! — зарычал Сигизмунд, бессильно колотя кулаком по полу. Проходит жизнь, проходит, утекает между пальцев! На что извел золотые годы! На тараканов! На говно променял…
Девка продолжала стоять и моргать.
— Сингва, — еще раз повторила девка. Будто слабоумному.
Сигизмунд сорвал с ноги тапок и запустил в девку. Попал. Девка безмолвно канула в комнате. Так тебе!..
Я купил клея «Момент». И ты купил клея «Момент»…
Иные вон сколько всего себе нажили. На иномарках раскатывают. Икрой красной рыгают. И жены их не бросают. Держатся за них обеими руками. На Гавайях, небось, отдыхают. Кокосы пьют и гаитянок трахают. «Баунти» жрут, райское наслаждение… А начинали ведь вместе…
А он, Сигизмунд, поутру среди
Пакостный кобель кожаную перчатку из кармана куртки схитил. Жевать залег. Сигизмунд заметил, отобрал. Кобеля по бородатой морде перчаткой огрел.
Мы стоим к плечу плечо. Что бы склеить нам еще Клеем «Момент»?
Красная пелена ярости застлала глаза. Во рту аж кисло стало. Сигизмунд подскочил к магнитофону, схватил его, поднял над головой и с размаху шарахнул об пол. Во все стороны полетели детали.
Воцарилась тишина. И сразу стало легче. Будто отпустило что–то. Сигизмунд перевел дыхание.
Ну все, хватит. Поднялся, к девке пошел. Полоумная кулем сидела на тахте. Глядела настороженно, исподлобья.
И лунницу свою — как нарочно! — поверх дареной куртки пустила.
Стараясь не глядеть на золото, Сигизмунд сказал зло:
— Здесь жить будешь. Тут. Пока не определимся…
И пальцем под ноги себе потыкал.
Дура сжалась. Не поняла.
— Ну что, так и будешь в куртке париться? — неприязненно спросил он.
Юродивая молчала. Он потянул куртку двумя пальцами за рукав, потряс, показывая — снимай, мол. У девки на морде молящее выражение появилось. Скуксилась. Видать, решила, что отбирают у нее дорогой подарочек.
Сигизмунд зарычал, сорвал с нее куртку и хотел отбросить в угол, но полоумная вцепилась намертво. Он отпихнул девку и сделал по–своему. Та басовито заревела.
Сигизмунд повернулся к ней спиной. Обеими руками вытащил из комода тяжелый ящик. Наталья упихивала туда барахло, которое так и прело, невостребованное годами. Сигизмунд, не глядя, схватил охапку каких–то кальсон, застиранных футболок, поеденных молью джемперов, курточек кооперативного пошива — и швырнул в девку.
Прошипел:
— Подавись!
И вышел, сильно хлопнув за собой дверью.
* * *
Ощущая в себе странное спокойствие и легкость, собрал клочья Гавайев и отправил их в помойное ведро. Водрузил на место вешалку. Поставил стремянку. Повесил куртки и шапки. В коридоре сразу стал просторно.
И вспомнилось, почему, собственно, появились в коридоре эти пошлые Гавайи. Во время последнего визита экс–супруги Сигизмунд запустил в нее эклером. Наталья увернулась. Осталось жирное пятно на обоях. Сегодня же надо будет купить какую–нибудь лабуду с кошками или гейшами и налепить туда.
Да, лабуду купить. Это непременно. И еще жратвы. И водки. Сигизмунд вдруг остро ощутил, насколько ему это сегодня надо — выпить водки. Только не сейчас. К вечеру.
Интересно, спит девка когда–нибудь?
И тут — чует она, что ли, что об ней мысли? — дверь тихо приоткрылась, и в проеме появилась юродивая. Держала цветастую юбку с оборками апельсинового цвета — пошив молдаванских умельцев. Продавались такие на рынках в начале девяностых. Или в конце восьмидесятых?..
Потряхивая оборками и шмыгая носом, девка вымолвила что–то проникновенное и снова скрылась.