Анахрон. Книга первая
Шрифт:
Лантхильда с утра была весела. Вчера, может, встала не с той ноги, кто ее разберет.
Вдвоем крошили на кухне салат. Картошки Лантхильда прежде не знала, но с легкой руки Сигизмунда пристрастилась очень быстро, в краткие сроки повторив исторический путь русского кулинарного искусства. Мясо Лантхильда тушила сама, не доверяя Сигизмунду. Она вкусно готовила говядину с чесноком, в этом ей не откажешь.
А больше ничего и не предусматривалось. Гостей-то они не ждали.
Телевизор, включенный, к девкиному восторгу, погромче, изрыгал благоглупости, достигая в этом феноменальных высот. Это,
Покончив с салатом, Сигизмунд сидел на кухне, курил. Уходить не хотелось. Смотрел, как Лантхильда выкладывает на блюдо дымящуюся говядину и шпигует ее чесноком. Как будто полжизни вместе живем.
Почувствовав на себе его взгляд, Лантхильда обернулась. Посмотрела вопросительно. Он кивнул, она улыбнулась в ответ и вернулась к своей работе.
Вот так. Будто полжизни вместе. А ведь еще несколько недель назад собирался надавать ей по ушам и сдать сержанту Кунику.
Потом перетащили в гостиную из кухни стол. Накрыли скатертью — облагообразили. Пока возились, Сигизмунд вдруг заметил, что под иконой стоит плошка с кашей. Овсянку девка залила кипятком и водрузила — чтоб годиск-квино, значит, кушала. Господи, что за дикость!
Поставили салаты, мясо, фрукты, шампанское. Ананасы, чтоб Лантхильду дивить. Ананасы в шампанском — во разложенцы-то.
Лантхильда явно понимала, что участвует в празднике. Может, не врубалась, в каком именно, но это не мешало ей радоваться.
Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из “светелки” принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.
Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.
Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:
— Новый Год. Лантхильд, Новый Год.
Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?
Он показал на елку.
— Новый Год.
— Йоль?
— Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…
Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.
Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.
— Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!
Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:
— “Стал открывать с опаскою советское шампанское”…
Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю
Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.
Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.
— Будь здорова, Лантхильд! — сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.
— Хайлс! — бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.
Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.
— Хайлс! — ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.
— Нуу, — потянула Лантхильда. — Таак… Наадо…
— Драастис, — подхватил Сигизмунд.
Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы “Жизнь за царя”. Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.
Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.
Сигизмунд засмеялся, сказал: “знай наших” и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.
Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.
Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.
Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно “ункар хайлс” и постучала фужером об стол, расплескивая пену.
Допили шампанское. Развеселились.
Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.
Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.
Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно — в “аптечку”. “Аптечка” была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.
Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего “Реми Мартена”. Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.
А вот сейчас вдруг почувствовал — пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.
Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и “пимм!” и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. “Реми Мартен” требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.