Анахрон. Книга вторая
Шрифт:
— В аптечке там возьми, — махнул рукой Сигизмунд. Усталость накатила вдруг такая, что ноги подгибались. — Аська, свари мне кофе!
— У тебя жена есть.
— Ладно, хорош говниться. Свари. Сил нет.
Аська довольно бойко заговорила с кем-то по-вандальски. Ишь, натаскалась. Вандальский язык с его взвизгивающими интонациями был просто создан для аськиного голоса.
Вика поднесла к носу аттилы нашатырь на ватке. Аттила широко раскрыл очень светлые серые глаза. Взгляд, поначалу бессмысленный, вдруг налился бешенством. Дергая бородой, аттила что-то произнес хриплым голосом. Чуть повернул голову, заметил Вамбу — и вдруг заехал тому в нос. Из носа у Вамбы
— Ни хрена себе, — пробормотала Аська. — Это что, твой тесть, Морж?
Сигизмунд не ответил.
— Он спрашивает, где Сегерих, — бесстрастно перевела Вика.
Внутри у Сигизмунда что-то оборвалось.
— Скажи, нет здесь никакого Сегериха.
Однако старец, казалось, утратил интерес к происходящему. Опять закрыл глаза и тяжело задышал.
— Я за валидолом, — проговорила Вика.
В комнату прошлепала Лантхильда с чашкой кофе. Протянула кофе Сигизмунду. Тот непонимающе посмотрел на чашку, а потом машинально выпил. Усталость внутри все ширилась.
— Аська, — сказал Сигизмунд, — дай ключи от твоей квартиры. Через пару часов вернусь. — Помолчав, добавил брезгливо: — Если помирать начнет, вызывайте «скорую». Отправляйте как бомжа. Я больше не могу.
Томительно долго ехал на автобусе — добирался до аськиного дома. Войти в гараж, чтобы вывести машину, уже боялся. Казалось, неведомый Сегерих, подстерегает за каждым углом.
Зарасти все дерьмом! Пусть хоть треснет Анахрон от сегерихов! Хватит. Надоело.
Сигизмунд, отвернувшись, мрачно смотрел в окно. Над городом сгущался синий весенний вечер. Болела голова. Странно болела — медленно пульсировало в висках. В горле застряла беспричинная тоска. Будущего не было. Не просматривалось. И вообще все было очень плохо.
Неожиданно весь автобус заполнил крикливый каркающий голос. Сигизмунд оторвался от окна, посмотреть — кто орет. Оказалось — сумасшедший старикашка. Что-то много их, безумных стариков, развелось в городе за последнее время. Но этот выделялся даже на общем фоне. Грязный и страшно худой старик облепил все лицо синей изолентой. Кусок на щеке, кусок на лбу, кусок на переносице. На щетинистом подбородке. Два куска накрест — на щеке. Полная клиника.
Вскарабкавшись в салон, старикашка тут же принялся надрываться. Вещал. Оповестил окружающих, что все плохо. Так плохо, что хуже некуда. Вот у него геморрой обострился. Во такая шишка. Во такая! Врачиха говорит — правосторонний.
— А? — требовательно кричал старец, вперяясь взглядом в сидящих с каменными лицами теток. — Правосторонний, говорит! А? Правосторонний! Правосторонний, я вам говорю! — повысил он голос. — Ты морду-то не вороти, дура! Правосторонний!
— Мужчины! Уймите его! — воззвала тетка.
Пассажиры остались безучастны.
— Пенсии нет! — надрывался сиплым клекочущим голосом заклеенный изолентой старик. — А? Нет пенсии! Всю войну! На Ленинградском фронте! Всю войну! Под Сталинградом! Под Бер-р-рлином! — взвыл он. — За антихриста кровь пррроливал! Сталина на вас нет! Врачиха говорит: правосторрронний! Врраги нарррода! Свечу — кто сделал? Вредители! Враги народа! Нарочно, нарочно! Правосторонний! — Старик призадумался, а после продолжил более связно. — Беру свечу! А ее вредители сделали! Слуги антихриста ее сделали! Враги народа! Пятно на голове — а? Неспроста пятно на голове! Это отметина! И кукурузу сеять он приказал! Да! Ты морду-то не вороти! Нажрала морду-то!
Сигизмунд старательно давил в себе острейшее желание скрутить мерзопакостного старикашку за грудки и вышвырнуть его из автобуса. Чтоб грянулся об асфальт и издох к чертям собачьим.
С другой стороны, человек этот безумен. А его даже в психушку не берут. На какие шиши его в дурке кормить-то? Кому он сдался? Все тихо ждут, пока сам подохнет. Или пока какой-нибудь Сигизмунд его вот так — из автобуса… Ну их на хрен. Не дождутся. Пусть орет.
— Беру я ее, а она не во рту тает, а в руке! — кричал старикашка. — Не во рту, а в руке! — И захохотал визгливо. Потом осерчал: — Я ее сую, сую… — Он выразительно показал, как сует. Народ старательно смотрел в другую сторону. — А она упирается. Шишка не пускает. Не лезет свеча! Скользкая, сволочь, как Керенский! И синяя… как пятирублевка. По пальцам, сволочь, размазывается. Разма-азывается, разма-азывается… Гадина! Ты морду-то не вороти, дура! Вот пальцы! — Старик растопырил грязные пальцы с желтыми обкуренными ногтями. Сунул их под нос несчастной тетке и хрипло взревел: — Во-от! Во-от! Синим вымазаны! Видала? Я сейчас к врачихе этой еду.
Автобус остановился. Сигизмунд молча вышел и две последние остановки до аськиного дома прошел пешком.
Шел, выстраивая в голове концепцию. Видимо, банальную. Но сейчас она казалась Сигизмунду необыкновенно важной и глубокой.
Почему, интересно, в нас с детства вбивают какую-то чудовищную жизненную схему, по которой мы должны:
а) родиться и обучиться «жизни»;
б) породить себе подобных и обучить их «жизни»;
в) сделаться старыми, никому не нужными, и подохнуть среди клистирных трубок и общего раздражения?
Ведь существует второй путь. Точно существует. Путь, при котором старость не становится тягостью.
Пример: ленинградский старичок в черном беретике — театральный художник.
Да и другие есть. Есть, есть же примеры достойной старости! Почему люди подходят к этому возрасту такими разными путями? И каким путем нужно подходить к ней, чтобы не превратиться в такого вот жалкого старикашку с изолентой на морде? А ведь, возможно, с тем ленинградским художником этот, в изоленте, в одном батальоне в землю зарывался. Очень даже возможно.
Видимо, правы мудрецы, когда говорят, что нужно больше думать о смерти. Постоянно о ней думать. Не в том смысле, что панически ее бояться, просыпаться по ночам в холодном поту, вздрагивать под одеялом. Нет — просто всегда знать, что когда-нибудь мы умрем. И брать смерть в советчики.
И тогда человек к старости не мутнеет, а как-то высветляется. Делается все чище и тоньше… и когда он наконец умирает, то кажется, будто он не умер. Просто стал светом.
Это все глюкасил, подумал под конец Сигизмунд. Глюкасил и переутомление.
И все же дома у него лежит еще один старик. Любопытно, к какому из двух типов он относится. И что теперь делать прикажете?
Сигизмунд вошел в аськину комнату и замер. Помещение загромождали гигантские спилы липы. Кто-то проделал титаническую работу, перетащив в комнату почти все поваленное дерево. Между огромными кусками ствола вилась от двери к окну узкая тропинка. Пол усыпан стружкой и мелкой щепой. На столе у окна кучей навалены деревянные фигурки.
Сигизмунд разворошил их, стал рассматривать. Свирепые божки, фантастические звери и птицы с растопыренными крыльями, схематические лица в завитках бороды, бесконечные орлы. Все это сплеталось в неразделимой схватке, грызлось между собой насмерть, страдало, умирало, терзалось дикой яростью, изнемогало от нечеловеческих мук. В комнате стоял острый запах мокрой древесины.