Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

Сокольники Толик любил. Даже переехав в «Гиблово» (Свиблово), он назначал встречи в Сокольниках, обычно у центрального входа. Для того чтобы купить работу, надо было ему написать в Свиблово, указав в письме число и время встречи у Центрального входа.

В Сокольниках Толика можно было встретить неожиданно в любом месте. Он сразу вцеплялся в собеседника и беспрерывно говорил. Даже видя собеседника в первый раз, доводил до его сведения самые сокровенные подробности, в том числе и интимной жизни. В этом проявлялась его тоска и одиночество. По-моему, ему было невыносимо оставаться одному. Он боялся, когда был один, у него была мания преследования. Трезвый — он был даже робким, но стоило ему выпить, как он становился уверенным в себе, а если выпивки было много, то и агрессивным. Он откровенно пересказывал свои любовные приключения, рассказывал о любви к Асеевой — «старухе», о бегствах из сумасшедшего дома, о своих питейных историях, кончавшихся драками и его избиениями, о собутыльниках. Об искусстве он

никогда не говорил, также никогда не жаловался на жизнь. Так, иногда скажет пару слов, но очень остроумных. С ним трудно было расстаться, ему нужно было общение, даже не важно с кем. Лишь бы не оставаться одному.

Помню один случай. Толику хотелось помочь. Мы с художником Стрижковым нашли заочно покупателя, который доверился нашему выбору. Послали в «Гиблово» письмо с указанием времени встречи у Центрального входа в Сокольниках (как всегда). Это было в начале 70-х. Пришли вовремя. Толик пришел раньше и спрятался в кустах, чтобы оттуда наблюдать — кто такие. Он сам нам потом об этом сказал. Убедившись, что безопасно, Толик вышел к нам. Поздоровавшись и поболтав немного, мы поехали в «Гиблово». Толик жил там в доме хрущевской застройки в однокомнатной квартире вместе с матерью. В довольно бедной и неряшливой комнате стоял огромный продавленный диван, на спинке которого лежали пачки работ: живопись на клеенке и часто на негрунтованных холстах. Под диваном и у стены стояли и лежали огромные папки, набитые рисунками, акварелями. Толик вначале стал показывать холсты и называть цены (1000–2000 рублей). Увидя, что у нас вытянулись лица от таких сумм, он спросил, сколько у нас рублей. У нас было 50. Тогда он полез куда-то под кровать, достал папку и предложил выбрать. Там были акварели, монотипии и рисунки. Он тут же стал советовать, что может понравиться заказчику. Мы выбрали большой портрет акварелью и живопись на бумаге (была нарисована кошка). Толик, получив деньги, тут же предложил обмыть покупку. По его совету, мы пошли на ВДНХ, как он говорил, «тут рядом». По дороге он купил бутылку и еще три сувенирные бутылочки, нам на память. По дороге Толик беспрерывно рассказывал различные истории из своей жизни. На ВДНХ мы посидели немного в кафе (типа заурядной столовой), перекусили. Толик, как заправский алкаш, наливал из-под стола в стаканы водку, постоянно озираясь. Тут у него возникла идея пойти на футбол. Как раз играл его любимый «Спартак». Времени было много, и решено было идти в Лужники пешком. По дороге раза три мы заходили в магазин за «горючим», и Толик выбирал подходящий сквер, чтобы было безлюдно и не было милиционеров. Затем он готовил закуску. Это была традиционная колбаса и помидорчики.

Толик в еде всегда был удивительно брезглив, не доверял никому готовить, даже просто что-нибудь нарезать. Какие-нибудь сложные блюда в гостях старался обойти и налегал на простые — сыр, колбасу, в которых был уверен. Помидоры, из-за отсутствия воды, тщательно мыл водкой, потом водкой мыл свои руки, а уже потом мы приступали к трапезе. Причем, когда он ел, то все, что держал в руке, то есть ту часть куска хлеба или колбасы, к чему прикасался пальцами, — все бросал за спину, «чтобы не заразиться».

Дошли до стадиона в Лужниках. Потом была давка за билетами, потом опять обязательная покупка пива (пиво Толик обожал), потом стадионные страсти с дикими криками во время острых футбольных моментов. Когда футбол закончился («Спартак» победил), мы опять пешком пошли обратно. Толик вызвался нас проводить и долго не отпускал — не хотел оставаться один.

Где-то к 70-м годам окончательно сформировался легендарный зверевский облик. К одежде Толик был абсолютно равнодушен. У него был постоянно один и тот же темный костюм, порядком потрепанный, который он не снимал даже в жару. В карман пиджака он мог положить бутылку с разбавителем, и туда же мог плюнуть, под пиджаком — видавший виды свитер или рубашка, одетая наизнанку, чтобы ее швы не раздражали тело (Толик говорил, что тело у художника нежное). Но особенно потрясали ботинки. Это были простые, грубые башмаки с дырками, зашитыми толстыми бечевками; в них он ходил и зимой. Из-за такого вида его часто останавливали на улице милиционеры и требовали показать паспорт. Поэтому Толик везде видел потенциальных милиционеров и считал, что за ним все время следит. В компаниях же (как бы под прикрытием) он чувствовал себя в безопасности.

Во время визитов к Толику интересно было наблюдать, как он готовит. Вот он хочет угостить тебя жареной картошкой — берет пачку масла и всю ее бросает на горячую сковородку. Когда сковородка наполняется до краев кипящим маслом, он кладет туда аккуратно нарезанную и тщательно очищенную картошку. Блюдо фирменное, да еще под пиво или водочку.

Когда его небескорыстно приглашали в гости, то обязательно просили нарисовать кого-нибудь из хозяев или гостей. Толик из этого устраивал целое представление. Обычно приносилось ведро воды, в которое он эффектно макал кисти и так махал ими, что брызги с краской летали по всей комнате, пачкая мебель и стены, что вызывало у гостей и хозяев трепет. На бумагу, лежавшую на полу или на столе, выливали потоки воды. Краска разбрызгивалась, разливалась. Толик священнодействовал, отпуская поминутно шуточки. Работал он на чем угодно и чем угодно. В дело шли бумага, картон, холст, тряпки, деревяшки. Он мог рисовать и красками, и зубной пастой, и окурками. Для него как бы не было преград. Он любил повторять, что он ученик Леонардо, но и Леонардо его ученик. Буквально за какие-то минуты портрет был готов, причем особо привередливо позирующим Толик разрешал подправлять портреты, говоря, что «он себя знает лучше». Затем со словами «шедевр» это вручалось портретируемому — иногда за символическую цену, а чаще бесплатно.

Многие, зная, как Толик знаменит, пользовались такой практикой — приглашали его к себе, ставили бутылку, за разговором подсовывали краски и просили что-нибудь нарисовать, зная, что Толик не откажет и сделает несколько шедевров.

Всю жизнь Толик не имел мастерской и почти все работы делал в гостях. Да и жилья практически у него не было, так как Свиблово он не выносил и старался заночевать где-нибудь, часто даже у малознакомых людей.

Толик был совершенно равнодушен к своей славе, никогда на это даже не намекал. Он никогда не устраивал своих выставок, обычно их устраивали его почитатели и друзья. Появились у него и подражатели, которые выдавали себя за его учеников, он к этому был равнодушен, не обращал внимания.

Любимым его занятием было также сочинение стихов, причем вначале шел пространный текст посвящения, эпиграф, а сами стихи состояли из нескольких строк.

У него была феноменальная память. Так, телефоны он запоминал, часто не записывая.

Его знало огромное количество людей, такое впечатление, что вся Москва.

Искусство для него не было тяжким трудом (так казалось), а составляло его суть, было как бы игрой, от которой он получал удовольствие.

ГЕНРИХ САПГИР

Толя Зверев и Сокольники

Искусства чистые поклонники поедем в летние Сокольники где Толя Зверев за столом в розарии играет в шашки с парнем из Татарии или глаза прищурив светло-карие портрет рисует — натюрморт… — Но Зверев мертв — Не верю: Зверев мертв? Так значит вся толпа — воскресные Сокольники и мы — и эта парочка — покойники? Кругом торчат надгробные киоски могильные цветы, кусты, березки А как же пиво, шашки, колесо? — Ну назовите раем это все Красивы райские Сокольники! — Тут водку пьют стаканами соколики Здесь девушки гуляют по аллее серебряными веками алея серебряными грудками белея Здесь скамьи, сосны, облака — и тонкий запах шашлыка …сидел-сидел — и так спокойненько… Как заорет на все Сокольники «Кот — по саду! Хлоп — по заду! Нет! с вами больше я не сяду Играйте сами без меня…» [4] Растаял льдинкой в блеске дня Остались без художника Сокольники на карусели — дети-конники девицы на кругу скучающие и старики природу омрачающие — и глядя на девиц кончающие… как бы не только свой цирроз — все краски дня с собой унес.

4

Строки из стихотворения А. Зверева. (Прим. сост.).

ВЯЧЕСЛАВ КАЛИНИН

Не мог он жить иначе

Вспоминая Анатолия Тимофеевича, вижу его хитро подмигивающую физиономию, слышу хриплый голос: «Старик, дай рубль. Давай увековечу».

И были у него тогда уже деньги, да не мог он жить иначе, и все мы, кто был рядом с ним, не могли представить его другим.

Последний Богемщик Москвы, так и остался он в моей памяти. С огромным талантом, данным ему Богом, он управлялся беспардонно, пропивая его, одаривая своими произведениями всех, кто был рядом и кто соглашался «увековечиться».

Впервые я увидел Зверева, когда в 1962 году был в гостях у художника Оскара Рабина в Лианозове. Вольготно развалившись на провалившемся диване с видом мэтра, он ставил оценки за рисунки детям Оскара и всем художникам, которые показывали свои опусы. Оценки были плохие. Тройка была высшей наградой. Пятёрки-четвёрки были только для детей, а для Володи Яковлева (он попал под его ценз) достались колы и двойки. Как же он негодовал! Но Зверев был непреклонен. Потом Сапгир читал стихи, а Анатолий Тимофеевич старался продать жене Оскара — Вале свой очередной трактат о живописи.