Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

Красноносая красавица начинала хмуриться: «У тебя деньги-то есть? Старик?!» — «Есть, не бойся! Вот тут отрезай, достаточно». Намотав метров пять и мурлыкая под нос: «Наш говновоз вперёд летит, в коммуньке остановка», — видно, сосисочная гирлянда ассоциировалась с вагонами, — он полез в загрудный карман пиджака и оттуда стал выкладывать на стоявший поблизости ящик странные для нормального человека предметы: простой карандаш, сломанный пополам (правда, «Koh-i-noor»), три мятые конфеты «Весна», аккуратную пачку импортных фломастеров, четыре круглые картонные тарелочки из кафе для сосисок с горошком, которые были исписаны по кругу разными адресами и телефонами, большой клетчатый носовой платок, горсть крышек от пивных бутылок, сигареты «Прима», а также две здоровенные пробки, явно от шампанского. В довершение

этого странного натюрморта был извлечён измученный тюльпан, согнутый в виде цифры «2», как жаждущий конь, на стебле которого странным образом висел английский ключ. Кстати заметим, что в то прекрасное время, независимо от майской теплыни и сверкающих алмазами луж, с сосисками происходило большое несчастье: их катастрофически становилось всё меньше и меньше, а народу, столпившегося вокруг них, всё больше и больше. Среди них появился, ожидая своего «выхода», румяный милиционер. Народ с ухмылкой поглядывал то на странных покупателей, то на милиционера, предвосхищая уже не заветные сосиски к обеду, а финал истории с оплатой за буксу сосисок на плече моего товарища, которые аппетитно болтались у него на груди. Анатоль, краем глаза в секунду определив обстановку, хрустнув загрудный карман, полез в подкладку пиджака и, продолжая мурлыкать мотивчики советских песен, достал новенькие две сотни рублей. Одна тут же рухнула в правый карман брюк, а другая передана была королеве сосисок таким экстравагантным жестом, что толпа тут же оценила своего героя: «Во даёт! Уметь надо! Везёт же людям! Во борода! Нормалёк!» Надо было видеть лицо моего друга — такие лица бывают у детей, которые без запинки рассказали только что стишок и теперь в обе ладошки получают подарок от Деда Мороза. Получив сдачу и протянув три конфеты «Весна» и тюльпан королеве со словами: «С праздником, детуля!» — мы оставили раскрасневшуюся продавщицу и улыбающуюся очередь и двинулись дальше. Толик расплылся в своей неповторимой улыбке, воскликнул: «Надо пивчинского. Срочно!» Но не тут-то было. Милиционер, как зритель в ложе, отдельно наблюдавший зверевский спектакль, ввёл свои коррективы в чудо майского дня и благодушие актёра. Подойдя как-то сбоку, негромко спросил: «Гуляете, товарищ?» Анатоль, с пробежавшими через лицо желваками: «Гуляю. Гонорар». Я, сдуру судорожно: «Товарищ лейтенант, мы художники, у меня день рождения, у друга удача, за всё заплачено, в чём дело?» Лейтенант: «Это понятно, но сосиски надо бы в сумочку…» Толик — уже хмуро: «Это можно». И через всю улицу: «Детуля, дай бумажки, а то протухнут! Слушай, лейтенант, а где здесь пивчинское купить? Может, подскажешь, детуля?» Я зажмурился и подумал: конец! Лейтенант: «Так на кастрюле написано: „Кафе ‘Радуга’“. Вон там», — и показал в сторону Маяковки. И мы пошли дальше. Пронесло!

ВАЛЕНТИН ХРОМОВ

Дирижер из Третьяковки

Слышал, что мой старый друг Н. Н. Вильямс, живущий где-то в Америке, тиснул в «Континенте» трагикомическую историю «Алкоголики с высшим образованием». В ней я фигурирую под фамилией Зверев.

Странно. Разве он не знал, что есть такой художник? Да еще мой близкий знакомый? Умышленная путаница? Собирательный образ?

Не очень я похож на знаменитого ныне Анатолия Тимофеевича Зверева… Он был неповторим и в жизни, и в искусстве. И все же общее есть: это некоторые внешние поступки и привычка пить зверски.

В середине 1950-х увидел его за столом в доме Александра Харитонова на Плющихе. В обычной здесь компании художников — Дмитрий Плавинский, Михаил Кулаков, Игорь Куклес, Юрий Царев — Зверев был на своем месте.

С чего веселились? Удачно сбегали к старику Бакшееву за лефранковскими красками? Василию Николаевичу уже за девяносто, мастерская его рядом — в Ростовских переулках. Продали картинку за две бутылки у Смоленского гастронома?

Встретили ценителя живописи с червонцем в кармане?

— Любовь Попова, — говорит Зверев, — делает из холста ситец.

Дура баба! Из холста надо парчу делать… Пусть с ней живут Сарабьянов и Цырлин. Я найду себе бабу посимпатичней…

Кому-то эти слова покажутся бредом. Попова умерла в 1922 году. Но ведь бутылок было много. Хотя при чем здесь бутылки?

Через день-другой встречаю его в Третьяковке. Она была для нас — дом родной! Намерзнешься зимой. Туда. Погреться. Контролеры знали. Смотрители здоровались.

Служители были еще старой закваски. Скажем, вбежит толпа шумных иностранцев в зал икон. Смотрительница поднимается со стула и шепотом кричит: «Силянс!!» Иностранцы — на цыпочки.

Третьяковки без Зверева не бывало. Как зайдешь — он там.

Непонятно, что делал в залах. Рисовал редко. Чаще был добровольным экскурсоводом. Особенно любил показывать девушкам «Богатырей» Виктора Васнецова. Слушают его серьезно, открыв рты. Но подождем немного. Сейчас они фыркнут и разбегутся.

Была в Третьяковке выставка Репина, где решили показать кое-что давно не выставлявшееся. Висел огромный холст — «Государственный совет». Довольно чинно.

С Феликсом Евгеньевичем Вишневским рассматриваем этюд. На нем — кочан капусты. Написан мастерски. Культура мазка.

Вдруг — толчок. Между нами вклинивается Зверев. Невозмутимый Феликс разгибается, прячет лупу в карман, ретируется. А Толя замирает перед этюдом. Сжимает кулак, оттопырив большой палец в жест «во!», и начинает этим пальцем делать круги, повторяя движения репинской кисти. Стоит и дирижирует перед картиной — и ничего вокруг не видит. Кажется, он пишет сам, а не повторяет написанное. Движения четки, выверены. Сам я тоже повторяю их глазами и дрожью пальцев. Испуганная смотрительница подбегает к Звереву и замирает. Так и стоит обомлев, не произнося ни звука. Потом спрашивает: кто этот сумасшедший?

Встречал его тыщу раз. И все случайно. Никогда не обменивались адресами и телефонами. Были ли они у нас? Расставаясь, говорили «пока!», если могли выговорить.

Однажды путешествовали по Москве несколько дней. Сменили две-три квартиры. Зарплата моя иссякла. Вывернули и выгребли карманы, сдали бутылки, что-то заняли и отправились на футбольный матч. На трибуне я пел что-то веселое. Мало кому понятное. «Многая лета, многая лета, многая лета тебе, полковник Пал Мелетер». Но все кончилось хорошо — в вытрезвителе. На моих изумленных глазах страж откалывает булавку внутреннего кармана зверевского пиджака и достает увесистый сверток денег…

Это не значит, что художник был жадным. Отнюдь. Он был аккуратист, несмотря на частую (но не постоянную) внешнюю неряшливость. Деньги ему были нужны для чего-то важного. Скажем, на краски. Вот он и берег их даже тогда, когда ходил на бровях. Аккуратность помогала ему выжить в трудных ситуациях и прекрасно-расточительно писать.

Как четко — один к одному — были разложены тюбики на полу его квартиры в Свиблово.

Еще был жив поэт Николай Николаевич Асеев. Еще играл на бегах по справочникам — делал ставки, не выходя из своей квартиры. К нему мы заглянули как-то со Зверевым — за полсотней. Супруга поэта Оксана была симпатична, мила несмотря на года — простодушна, как ребенок. Правда, может быть, не совсем так уж…

В 1963 году она стала вдовой. В этом качестве ее не видел. Но у Толи были другие возможности встретиться с ней. Например, у сестры — художницы Марии Синяковой. Ее мастерская возле Никитских ворот посещалась «левыми» художниками.

Роман и есть роман. Не наше дело. Но он оказался делом заботливых Оксаниных сестер, которые проявили непохожую на них чопорность. Слишком боялись за репутацию вдовы известного поэта. А художнику, думаю, много крови попортили.

Теперь, когда вижу женские портреты свободного зверевского письма — даже если на меня глядит жгучая брюнетка, даже если портрет написан в пятидесятые годы, когда он вдову не знал, — все равно узнаю ее. Вот и получается, что Муза — не данность. Не слетает она к творцу. Он сам создает ее.

В последний раз видел его из окна троллейбуса. Было это у Пречистенских ворот. Он стоял на тротуаре, там, где раньше был дом В. И. Сурикова, а сейчас чернеет монумент Энгельсу. Своим видом или аурой, «роением воздухов», ритмом расположения фигуры в пространстве он отличался от всех пешеходов, не сопрягался с улицей. Зверь-человек.

Он держал под мышкой большой кочан капусты, с достоинством и значением его обхватив. Так не держат даже астраханский арбуз. Это был не какой-нибудь жалкий вилок, а настоящий, может быть, с глухим внутренним скрипом кочан. Шедевр природы. Лопоухий, правда. Надорванные листья растрепанно свисали из-под рукава пальто.