Андреевское братство [= Право на смерть]
Шрифт:
Мы вышли в мощенный булыжником двор, поскольку улица, по моим расчетам, осталась за спиной.
Меня слегка толкнули, рукой я уперся в гладкую деревянную стенку.
— Становись сюда. — Людмила направила мою ногу, я попал на узкую скобу-ступеньку и очутился внутри будки с узкой лавкой сбоку. Автомобиль или повозка-фургон.
Дверца хлопнула, зафыркал мотор, и мы поехали. В пути мы провели минут десять, мне показалось, что автомобиль описал по улицам нечто вроде восьмерки. Семь поворотов — четыре вправо, три влево и примерно одинаковые интервалы между ними. Думаю, в случае необходимости я смог бы повторить этот путь
Мои конвоиры сидели молча, я слышал только дыхание Людмилы у левого плеча.
Толчок, остановка, команда выходить. Стук сапог по брусчатке, скрип железной двери, два марша гулкой железной лестницы. Тюрьма? Только какая? Лубянка, Бутырка? По расстоянию, повторяю, непохоже.
Пахнущим сыростью коридором восемьдесят семь шагов. Я невзначай задел рукой за стену. Довольно гладкий кирпич, выступающие швы раствора. Похоже, эти люди владеют тайной московских подземелий, не уступающих по запутанности и протяженности знаменитым одесским катакомбам.
— Снимите повязку, — попросил я. — У меня клаустрофобия…
Удивительно, но просьбу выполнили. Я стоял перед массивной дверью из грубо обтесанных досок, схваченных полосами кованого железа. На вид ей лет полтораста-двести. Времена Екатерины I или Анны Иоанновны.
Ничего примечательного не обнаружилось и за дверью. Еще один короткий коридор, только облицован не кирпичом, а тесаным камнем. Еще дверь, теперь железная, вывела в третий, перпендикулярный второму, и совсем короткий.
Вот это уже точно тюрьма. Три двери в стене напротив и по одной в каждом торце. Засовы снаружи.
Тот, что был в пальто и тройке, пошел направо, к крайней камере, второй мужчина, в пиджаке поверх косоворотки и заправленных в мягкие сапоги брюках, по-прежнему не отводил от меня ствола «нагана», Людмила — чуть поодаль, лицо у нее суровое. Играет на коллег или на самом деле это ее сущность? Устала дамочка от вчерашней игры в интеллигентность и доброжелательность?
По пути я как-то ни о чем особенном не думал. Скорее — настраивался на предстоящий допрос. Сразу он будет или спустя время, кто и о чем будет спрашивать, с применением средств спецвоздействия или вежливо — угадать все равно нельзя. Легенду придумывать не требуется, она столь коротка и проста, что не собьешься. Позиция собственная мне тоже понятна, так чего терзаться?
Меня подтолкнули вперед, и дверь за спиной закрылась почти бесшумно. Щелкнул автоматический замок.
С прибытием, Игорь Викторович. То есть теперь уже у меня другое имя.
Камера окон не имела, да и неудивительно, здесь метров шесть ниже уровня земной поверхности. Площадь примерно три на четыре. Железная койка, застеленная по-солдатски, обычный стол, при нем две табуретки. Электрическая лампочка под жестяным абажуром на витом белом проводе. Вот и все.
Да, пол простой, деревянный, окрашен охрой, похоже — недавно. Ни умывальника, ни унитаза, ни даже параши. Значит, не тюремная камера в полном смысле, скорее — комната ожидания, отстойник.
Чье это хозяйство? Действительно организация, против которой работает «Братство», столь свободно чувствует себя в Москве, что имеет даже собственные места лишения свободы? Или использует материально-техническую базу ГПУ, военной контрразведки, еще какой-то госструктуры? Ясно, что не только к этим пяти каморкам ведет почти стометровый подземный ход.
Странно, что меня так плохо обыскали. Или это успела сделать Людмила ночью? А у меня и вправду почти ничего с собой нет. Бумажник и пистолет отобрали, остались ключи от машины, дюжина папирос в портсигаре, медная зажигалка кустарной работы. Еще довоенные наручные часы фирмы «Докса». Тяжелые, в стальном корпусе. Тикают так, что в плечо отдает. При необходимости можно кого-нибудь ими убить.
Не разуваясь, я улегся на койку, которая была мне коротковата, положил ноги на низкую спинку, закурил, стряхивая пепел на пол.
Стоило так долго убегать от зомби и гангстеров на своей Земле, чтобы сесть «за решетку» на этой?
После третьей папиросы замок щелкнул, открываясь. Готов поклясться, что вошедший был англичанином. Что в этом мире, что в нашем есть в них нечто неистребимое, во взгляде, в манере держаться, на какой бы широте и в каком одеянии вы их ни встретили. Насмотрелся и никогда раньше не ошибался в определении национальной принадлежности собеседника, если он был с Альбиона. Не понимаю, каким образом Лоуренс Аравийский ухитрялся выдавать себя за араба. Видно, очень уж был нетипичен. Или не был чистым британцем по крови.
Или, наконец, мой нюх на «гордых британцев» носит уникальный характер.
Вот и этот тоже. Напрасно он наряжался в советский полувоенный костюм — табачную гимнастерку, синие галифе и коричневые сапоги на высоком подборе, какие шьют только в славном городе Торжке, с голенищами в мелкую складочку и подколенными ремешками.
На поясе револьвер в апельсиновой кобуре. Общая цветовая гамма, на мой вкус, довольно попугайская. Он вошел, я посмотрел на него равнодушным взглядом и не сделал попытки встать. Он вежливо поздоровался, почти совершенно без акцента. Я ухитрился кивнуть, не отрывая головы от подушки.
— Вижу, вы чувствуете себя обиженным? — спросил он, подвигая стул и садясь посередине комнаты, лицом ко мне.
— А вы считаете такое обращение совершенно нормальным? Ордер на арест, например, постановление прокурора, еще какое-нибудь обоснование задержания лишним бы не показалось? Или я просто не в курсе, в Москве введено наконец военное положение и принят декрет об интернировании?
— С чего вы взяли, что арестованы? Вы были морально готовы именно к этому?
— За последние семь лет нормальный человек в этой стране должен быть готов к чему угодно. А события последней недели подводят к мысли, что все начинается по новой. Но тем не менее… То, что вы не бандиты, я кое-как сообразил. Дальше подвала с капустой они бы меня не повели. Теперь начинаю подозревать, что и к ГПУ вы отношения не имеете. У тех есть роскошное здание напротив Кремля, и внутренняя тюрьма там снабжена хоть и зарешеченными, но окнами.
— Вы американец? — спросил он ровным, чуть-чуть скрипучим голосом. И произнес очень быстро, с акцентом Луизианы или Южной Каролины по-английски: — Ваша манера поведения и семантическая отстраненность от принадлежности к России подсказывают, что вы человек американской культуры. Нет?
— Я сионист, если угодно. И одновременно гражданин мира. Почти Вечный жид. Почему и отстранен семантически как от России, так и от любой другой страны, за исключением Земли обетованной, она же — историческая родина, — ответил я на самом лучшем оксфордском, который только смог изобразить.